В любовном слиянии мужчины и женщины все эти чувства и страхи растворяются в экстатическом влажном единстве, в восторге, в любви. Секс доставляет людям радость в основном потому, что побеждает древнее противостояние и разлад между полами и позволяет двум отдельным существам стать одним.
Глубочайший из парадоксов заключается в том, что человек может найти себя только в другом человеке. Данло, погружаясь в соленый океан внутри Тамары, должен был обрести себя, найти способ погасить сжигающее его пламя. Пот, струящийся по ее лицу, сладкая влага ее лона, ее бешено пульсирующая кровь должны были составить эликсир, который исцелил бы его от его неисцелимой раны.
Данло стремился к этому единству всем своим существом.
Частый стук сердца в груди побуждал его к движению, его живот и бедра работали, ведя его все глубже, увлекая его навстречу жизни… Не имело значения, что из этого стремления, этого экстаза могла получиться новая жизнь, а с Ней и новое, неизбежное страдание, когда ребенок девять месяцев спустя выйдет в крови и муках из чрева матери. Великое колесo жизни вращается, не внемля крикам новорожденных, и могучее стремление всякой плоти ничем не остановишь. Данло меньше всего хотел что-то останавливать. В пылу страсти, когда дыхание часто и хрипло вырывалось у него из груди, а чреслам не терпелось освободиться от страшного давления изнутри, он готов был принять все горе и все страдания вселенной, лишь бы только умереть вместе с Тамарой в едином мгновении вопящего, содрогающегося экстаза.
В Невернесе они много раз, лежа перед таким же жарким камином, входили в это благословенное место рука об руку. Много раз с тех пор Данло мечтал уткнуться в шею Тамары, двигаясь с ней в одном слитном ритме. Но теперь, у другого огня, когда Тамара, запустив ногти ему в спину, издавала радостные крики, он понял, что на сей раз истинного слияния они не достигнут.
Не будет единства, не будет мистического союза душ.
Он не сразу уяснил, откуда пришло к нему это знание. Оно поднималось из глубин его существа вопреки полностью подчиненной Тамаре воле. Внутренний огонь Тамары пронизывал и его. Он чувствовал, что жар ее тела немного чрезмерен – он соответствовал скорее не нормальному накалу сексуальной йоги, а лихорадке. Его тело служило мерилом ее кожи и ее памяти, той истинной памяти, которая глубже разума. Раньше они шутили, что их взаимное влечение так велико, что все его клетки любят ее клетки. В момент оргазма он всегда испытывал чувство, будто его половые клетки возвращаются домой, в сокровенное место безусловной любви. Их клетки соприкасались в горячем трении кожи, во влажном слиянии губ, в горячем шелковом капкане ее влагалища. Пот, который он слизывал с ее шеи, был солон, как кровь, и даже отдавал горьковатой сладостью мнемонического наркотика.
Он вдыхал ее запах, насыщенный гормонами и другими секретами ее обмена веществ, которые он не мог опознать.
Этот запах о чем-то говорил ему. Как будто сама жизнь подавала сигналы сквозь стенки их кдеток. Возможно, ядра его клеток каким-то образом открылись для тайной информации, закодированной в ней. Так или иначе, он чувствовал это глубокое клеточное сознание: потоки плазмы, и пульсирующую в митохондриях энергию, и вибрацию ДНК.
Тамара двигалась под ним быстро, слишком быстро, и все ее тело излучало напряженное сознание своего бытия. Данло чувствовал что-то неладное в этом сознании, что-то неладное в ее душе. В том, как она цеплялась за него своими пылающими руками, как бы желая забрать все удовольствие себе, проявлялся эгоизм, раньше совсем ей не свойственный. Она казалась странно одинокой, все время следящей за собой – и за ним. Хотя ее глаза оставались плотно зажмуренными, Данло чувствовал, что она следит за ним, как он сам мог бы следить за бабочкой, пьющей сладкий нектар из огнецвета. Когда она вскрикивала и впивалась в него пальцами, он смотрел сверху на ее прекрасное лицо. Не переставая двигаться в убыстряющемся ритме ее бедер, он смотрел на нее, а на него при этом смотрело нечто странное, огромное и ужасное. Оно смотрело прямо в него, и пило свет его глаз, и пожирало ткань его души.
Потом он тоже вскрикнул, и они достигли своего экстаза вместе. Но настоящего “вместе” не получилось – были только два судорожно бьющихся человеческих тела, вырывающих друг у друга горячечное наслаждение. Они вскрикивали вместе, но не одним голосом, а как два раздельных и одиноких существа.
Момент извиваний и судорог длился бесконечно, но прошел, и они обмякли в объятиях друг друга, обессиленные и полностью истратившиеся.
Позже, когда они молча лежали перед угасающим огнем и Данло следил, как играет свет на потном лице Тамары, он вспомнил когда-то слышанное изречение: “Поверхности блещут доступной пониманию ложью, глубины сияют недоступной пониманию истиной”. Он потрогал пульсирующий болью шрам на лбу, вытер с глаз соленую влагу и подивился тому, что поиск истины способен оставить человека таким пустым, печальным и бесконечно одиноким.
Имитация не может быть реальностью.
Нильс Орландо, основатель Ордена Цефиков
Имитация не должна быть реальностью.
Хорти Хостхох, основатель Ордена Мистических Математиков и Других Искателей Несказанного Пламени
В последующие дни они часто занимались любовью перед камином – порой до пяти раз в день (или в ночь). Иногда они целую ночь, обливаясь потом, раскачивались в позе лотоса, и Тамара водила ногтями по лицу Данло и покусывала, как тигрица, его шею. Но ни эти опасные ласки, ни другая техника, имеющая целью разбить ледяные внутренние стены, разделяющие любовников, – ничто так и не помогло им достичь того золотого момента единения и подлинного блаженства, к которому так стремился Данло. Слова тоже не обеспечивали ни одному из них доступа в душу другого. Утром они любили сидеть у окна в чайной комнате, пить кофе и разговаривать, глядя, как чайки добывают свой завтрак из океана. Они разговаривали, гуляя в отлив по берегу, и разговаривали в каминной перед сном, тихо и интимно. Они вели бесконечные и откровенные разговоры обо всем, от капризного нрава Тверди, державшей их в плену на этой неведомой людям планете, до вселенской природы любви; они открывали друг другу сердца (или пытались открыть), но по какой-то таинственной причине оставались чужими.
В тягостные моменты сомнений, когда Данло оставался один в доме или на берегу океана, мысли о Тамаре вызывали у него в уме противоречивые образы и парадоксы. Она по-прежнему оставалась прекраснейшей из всех известных ему женщин, но ее золотой облик слишком часто представлялся ему темным, глубоким и ужасным, как космос; она любила его все с той же огненной страстью, но когда она в своей великой жажде любви обнимала его, ее пальцы часто казались ему льдинками, проникающими в самое его сердце. – Самый глубокий парадокс заключался вот в чем. Тамара в каком-то не до конца понятном Данло смысле была подлинной Тамарой – и все же не была ею. Она – не она, думал Данло. Она была не совсем той Тамарой, которую он помнил.
Его беспокоило много разных мелочей – взять хотя бы ее одинокие ночные прогулки по берегу, пока они день за днем ожидали, когда Твердь снова обратится к ним и откроет смысл назначенных им обоим испытаний. У Тамары вошло в привычку уходить из дома за полночь и бродить одной по дюнам при лунном свете. В Невернесе профессия тоже часто обязывала ее совершать ночные прогулки по ледяным улицам. Данло знал, что Тамара храбрая, как все куртизанки – храбростью она никому бы не уступила, – но он не подозревал, что ей нравится ехать по Серпентину через самую темную часть Квартала Пришельцев, где около публичных домов толкутся червячники и прочие опасные личности.