Тамара, Тамара, ты ведь никогда не рождалась по-настоящему, думал он. Каково же тебе вспоминать свое рождение?
И наконец в этой долгой, за пределами времени ночи, когда Данло бодрствовал над Тамарой, настал момент, которого он ждал. Тамара вдруг начала шептать: “Да, да, да, да, да!” Шевелились только ее губы – глаза оставались закрытыми, а тело недвижным, как труп. Она повторяла это снова и снова.
Данло предполагал, что она узнала правду о себе и ее память наконец обрела для нее смысл. Потом она закричала, стала загребать воздух скрюченными пальцами, и ее рот раскрылся в мучительной гримасе. Она мотала головой с такой силой, что Данло боялся, как бы она не повредила себе шею, а пронзительный крик все шел и шел у нее из груди.
Данло, уворачиваясь от ее длинных ногтей, попытался придержать ее голову, но она сопротивлялась ему с внезапной, поражавшей его силой. От конвульсии, пробежавшей по ее телу, Тамара очнулась и отшвырнула Данло прочь. Она вскочила на ноги, обливаясь потом, дрожа и продолжая кричать, как будто ее окунули в расплавленное железо. Данло хотел помочь ей, но она затрясла головой, отгоняя его. Данло принял это движение за конвульсивное и протянул к ней руку – и она, с яростью и беспощадной точностью воина-поэта, ударила его ребром ладони ниже ребер, под сердце. От силы этого удара Данло рухнул на пол, ловя ртом воздух. Тамара, перестав наконец кричать, смотрела на него, и ее широко открытые глаза излучали свет.
– Нет, нет, – сказала она тихо, больше себе, чем ему.
Она обвела взглядом подушки на полу, висячие растения, стропила из осколочника. Все ее существо выражало напряженное внимание, как будто она переживала вновь свое первое пробуждение в этой комнате и узнавала себя в знакомых вещах. Как будто она в этот момент пробуждения вдруг поняла, что в доме присутствует нечто еще, нечто большее. Как будто двери, соединяющие комнату этого таинственного дома, вели в другие жилища, в другие места, разделенные пространством и временем. Ее глаза сияли звездным светом, и памятью, и печалью.
– О нет, – снова сказала она, покачав головой, взглянула на Данло, который, привстав на одно колено, пытался отдышаться, и выскочила вон из дома. Она бежала к океану, где ночное небо напоминало миллион дверей, ведущих в многочисленные комнаты дворца вселенной.
Когда Данло нашел ее, солнце уже показалось над горами.
Она стояла на берегу в полумиле от него, там, где двенадцать плоских камней вели через отмель к Соборной скале. Утро было ясное, ветреное, и брызги прибоя сверкали на солнце. Этим утром все вокруг сверкало: алмазный корабль Данло, и золотые дюны, и волосы Тамары, струящиеся по ветру, как волшебное покрывало. Она сняла с себя одежду, и ее кожа сверкала, как белый мрамор. Нагая, она вошла в прибывающую воду, и волна сразу окатила ее груди, живот и золотистые волосы на лобке. Данло бегом промчался через дюны, но сбавил скорость у кромки моря и вошел в прибой на расстоянии вытянутой руки от Тамары. Вода тут же промочила его сапоги и прохватила холодом до костей.
– Пожалуйста, выйди из воды, – попросил он. – Холодно очень.
Тамара зачерпнула пригоршню воды и плеснула себе в лицо.
– А мне вот совсем не холодно.
Данло посмотрел, как она плещется. В самом деле, не похоже была, что ей холодно. В этой водной стихии она выглядела совершенно естественно, как будто перевоплотилась в тюленя или кита. Приступ безумия у нее, очевидно, полностью прошел, и она ясно сознавала все окружающее, себя и Данло.
– Тамара, – помолчав, спросил он, – что ты вспомнила?
Она метнула на него гневный взгляд.
– Думаю, ты сам знаешь что.
– Я догадываюсь – но знать, конечно, не могу.
– Ты уже давно знал, да?
– Да, – признался он.
– О, Данло, почему же ты мне не сказал?
– Есть вещи, которые нельзя сказать. Их можно только прожить. Или вспомнить.
– Как мое рождение. Мое подлинное рождение. И все время до того, как я очнулась в том другом доме.
– Ты его вспомнила, это время?
Тамара взглянула в сторону дома, который был точной копией такого же дома где-то в другом месте этой Земли.
– Я вспомнила чересчур много – и все-таки недостаточно.
– Но ты знаешь… как началось твое существование?
– Кое-что я помню. – Она взглянула на него через три фута бурлящей воды грустными, но полными жизни глазами. – Но есть слишком много такого, что я начинаю понимать только сейчас.
– Пожалуйста, расскажи мне об этом.
– Есть вещи, о которых нельзя рассказать, – напомнила она. – Например, моя жизнь. Вся моя прекрасная, такая короткая жизнь.
– Пожалуйста, расскажи мне о своей благословенной жизни.
Ее жизнь, положим, была не более прекрасна или благословенна, чем любая другая жизнь, – только гораздо короче, чем у обычного взрослого человека. Тайна жизни в том, что она всегда кажется слишком короткой – как для бабочек-однодневок Старой земли, так и для золотокрылых скугарийских сенешалей, живущих порой до тысячи лет. Для всего живого время – категория непознаваемая, и Тамара никак не могла понять, как она сумела прожить так много за столь короткое время.
Ее жизнь, собственно, состояла из трех периодов. Первый был самый длинный, хотя запомнился ей хуже всего. В этот период она всего за сорок дней превратилась из оплодотворенной яйцеклетки во взрослую женщину. В голубой лагуне у ее дома на тропическом острове, в бассейне с питательной средой, который фосторские геноинженеры назвали бы амритсаром, микросборщики Тверди провели ускоренный процесс ее физического и умственного развития. Плавая в насыщенной солями воде, она усваивала сахар, липиды и аминокислоты, необходимые для ее роста. Для любого человеческого зародыша, развивающегося естественным путем в материнском чреве, этот период означает любовь, покой и океаническое блаженство, но организм Тамары развивался взрывным порядком, как неконтролируемая раковая опухоль, и она росла слишком быстро, чтобы изведать покой. Что до любви, откуда же взяться этому благословенному чувства в амритсаре с клеточными роботами и органическими веществами, которые Твердь набухала в несколько миллионов литров соленой воды?
В этот долгий и одинокий период, без всякой клеточной связи с иным живым существом, ей, наверное, было бы лучше оставаться в бессознательном состоянии. Большую часть времени Тамара в нем и пребывала, но иногда ей снились сны – а иногда, открывая глаза при ярком свете, струящемся сквозь голубые воды лагуны, она почти сознавала, как Твердь насыщает ее бурно развивающийся мозг талантами, ощущениями, знаниями, памятью и планами. В те редкие моменты прозрения, которые озаряют людей подобно падучим звездам, она почти сознавала, кто она и зачем Твердь призвала ее к жизни. Но она была еще не вполне человеком, и ей, чтобы осознать себя Тамарой Десятой Ашторет из Невернеса, нужно было дождаться, когда Твердь внедрит в нее память реальной Тамары.
Это произошло в третий период ее жизни, когда ее перенесли в дом у лагуны. Для нее этот период стал по-своему самым странным и прекрасным временем, полным любви и чудес. Меньше чем за сутки Твердь ввела ей память Тамары – вернее, информацию о Тамаре, взятую Ею из памяти Данло. Из-за ускоренноcти этого процесса и растяжения времени – почти такого же, как в черной дыре, – новой Тамаре показалось, что она прожила за эти сутки целую жизнь. Для нее не имело значения, что память о темно-синих глазах Данло и его игре на флейте принадлежит не ей. Для нее не имело значения – в то время, – что она помнит жизнь, которую в реальности не прожила. Все это не имело значения, ибо, когда она пробудилась у себя в каминной с воспоминанием о дистиллированной и соленой воде, сфабрикованным Твердью, ее любовь к Данло возродилась вместе с ней.