Каиафа зашелся в крике, потрясая посохом, но, поймав на себе укоризненный взгляд тестя, умолк, обводя взглядом присутствующих. Заметив старого раввина, он протянул к нему руки:
— Равви! Я всегда рад видеть тебя среди нас, но сейчас опечален тем, что ты молчишь. Ты же был там, когда он это говорил, и все слышал. Почему ты безмолвствуешь? Почему я один должен думать о спасении Израиля?
Раввин густо покраснел, засуетился и, потрясая свитком, что был у него в руке, сказал:
— Все, что здесь написано, записано лично мною с его слов в храме. И все это я слышал собственными ушами.
Он развернул свиток и стал читать:
— «Горе вам, книжники и фарисеи, что затворяете Царство Небесное — сами не входите и желающих войти не пускаете.
Горе вам, книжники и фарисеи, что поедаете имущество вдов и лицемерно долго молитесь; за это примете тем большее осуждение.
Горе вам, книжники и фарисеи, что обходите море и сушу, дабы обратить хоть одного, а когда это случится, делаете его сыном геенны, вдвое худшим вас.
Горе вам, вожди слепые, говорящие: если кто клянется храмом, то ничего, а если кто клянется золотом храма, то повинен. Безумные! Что больше — золото или храм, освящающий золото?
Горе вам, книжники и фарисеи, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей и всякой нечистоты. Порождения змия, ехидны, как избежите вы осуждения? Мой дом — это дом молитвы, а вы из него сделали разбойничий вертеп!»
Тут он остановился, чтобы прокашляться, и, посмотрев на присутствующих, пояснил:
— Он храм назвал своим, так же как объявил себя Царем Иудеев. Не кажется ли вам, братья, что для кроткого Божьего агнца, за кого он себя выдает, эти слова недопустимо грубы, отдают большим самомнением и дышат неприкрытой злобой по отношению к представителям закона?
Члены синедриона согласно закивали бородами. Но все при этом поглядывали на Анну, ожидая, что скажет он. И Анна сказал:
— Обвинения, которые вы собрали, тяжки для любого смертного. Но что, если он и в самом деле тот, за кого себя выдает? Что, если мы собираемся предать суду самого Бога? Есть у вас доказательства, что он — человек, всего лишь человек, и никто больше?
Старый раввин снова потряс свитком:
— Мы всю жизнь посвятили Богу. Так разве же мы бы не узнали Его при встрече? А тот, кого мы судим — он всего лишь человек, слабый и не слишком образованный. Вот, у меня записано… Он путается в священных книгах. Когда наши братья укорили его по поводу срываемых в субботу колосьев, он сказал, и это было записано ими: «Неужели вы не никогда не читали, что сделал Давид, когда имел нужду и взалкал сам и бывшие с ним? Как вошел он в дом Божий при первосвященнике Авиафаре и ел хлебы предложения, которых не должно было есть никому, кроме священников, и дал бывшим с ними?»
Говоря это, он имел в виду рассказ из Первой книги Царств о том, как будущий царь Давид и его единомышленники, скрываясь от царя Саула, проголодались, и, придя в храм, были накормлены там священными «хлебами предложения». Но в книге сказано, что их накормил Ахимелех, а Авиафаром звали его сына, служившего после смерти отца священником при царе Давиде. И, кроме того, ни сын, ни отец не могли быть первосвященниками, потому, как вы знаете, эта должность была введена спустя пять сотен лет после смерти царя Давида…
— Ну и что? — насмешливо сказал Анна. — Давида накормил Ахимелех, это верно. Но только Бог мог видеть, что Давид ел эти хлебы при Авиафаре, который стоял рядом. Что же насчет должности первосвященника… Разве не называем мы этим словом Аарона, жившего задолго до Давида? И разве не был он первейшим из первосвященников, избранным самим Богом? Нет, равви, ты не убедил меня…
Воцарилось тягостное молчание. Его вдруг нарушил чей-то неуверенный голос:
— Говорят, опасаясь народного восстания, Ирод Антипа решил убить Назарянина. Быть может, мы оставим это дело ему? Тем более что мы лишены права выносить смертные приговоры здесь, равно как и везде, где правят римские наместники, а у Ирода, правителя Галилеи, подобного права никто не отнимал…
Все разом посмотрели на Каиафу.
— Мы знаем Ирода, и не должны обольщаться по его поводу, — горестно усмехнулся тот. — Этот лис наверняка мечтает убрать Назарянина нашими руками. Имея уже на своих руках кровь Иоанна Крестителя, он не жаждет брать на себя и кровь Иисуса.
— Ирод ничего не боится, — сказал Анна. — И мы не слабее его. Сделаем то, что должны сделать. Но — руками римлян. Он же называл себя Иудейским царем, а в Иудее правит римский наместник. Стало быть, он преступник перед Римом. И пусть Рим же его и казнит. И Пилат не сможет не сделать этого, ибо тогда Пилата накажет Рим.