— Зря говоришь, что Ванина наука была ни к чему, — улыбнулась та. — Можно сказать, ты прекрасно ее усвоила.
— Прекрасно — это, конечно, преувеличение. Правда же в том, что мы обычно находили общий язык. Куда лучше было бы, если б такое понимание он встречал со стороны Нины. Наверное, оттого и разбилась их дружба.
— Не думаю. Просто ей всегда нравился Глеб.
— Хотя и с ним не повезло…
— Да. Все равно осталась вдовой. Если б и я вышла за Митю, ждала бы такая же судьба.
— Не очень удачное сравнение. Ваня все же жив. Сердце говорит мне, что жив.
— Кто его знает… Malgré tout…[16] Может, ты в итоге окажешься права. Что ж касается Нины, то тут ее судьба оказалась бы удачней. Если бы связала свою жизнь с Ваней…
— Мама очень ее любила, — продолжала Аннет, словно не расслышав последних слов. — Помнишь, если не приходила день-два, начинала спрашивать: где это Нина, куда девалась Нина?
Вошла Лукица, служанка, с кипой счетов от «Грабоиса», от «Сеферидиса», от «Дерматы». Настало время оплачивать их, и с завтрашнего дня, по-видимому, в дом начнут заглядывать представители кредиторов.
Суровая проза жизни ворвалась неожиданно, резко оборвав воспоминания и запоздалые сожаления. Тщательно изучив счета, сестры вернулись к обычным занятиям. На этот раз Елена стала играть ноктюрн Дебюсси. Аннет раскрыла томик пьес Чехова.
— Да, Аннет, — снова обратилась к сестре Елена. — Мне давно уже хочется посоветоваться с тобой. Что будем делать с этой девушкой, Марией? Считаю, что случай тут уникальный. Истинное дарование. Ей безусловно следует учиться. Учиться и много, очень много работать.
— Что касается труда, то тут она, по-моему, сил не жалеет. Очень упорная и настойчивая.
— А когда посмотришь со стороны, такое впечатление не складывается. Кажется слишком нежной, слишком женственной.
— Когда б ни были свободны классы, занимается, даже по воскресеньям. Что ж касается учебы… Хочешь сказать: нечем платить?
— Да. Именно это. Семья в трудном положении.
— И только ли у нее!
— К сожалению. Но, Аннет, эта девочка — настоящее чудо. Может добиться многого. И представляешь наши заслуги, если окажем ей помощь?
— Я и не знала, что ты такая честолюбивая, сестрица.
— Ах, Аннет, не смейся! Разве о лаврах для нас я мечтаю? Говорю о том, как будем удовлетворены душевно. Ведь что еще нам в конце концов остается?
— Знаю, мой ангел, знаю. Я пошутила. Тоже думаю об этой девушке, давно уже слежу за ней. Разумеется, мы ей поможем. Какими бы скромными средствами ни располагали.
Это была правда. Домнишоара Аннет одобрила и оценила старательность Марии. Порой, оставаясь одна, поскольку только в одиночестве она позволяла себе предаваться горьким сожалениям по поводу неудавшейся сценической карьеры, барышня мечтала о том, что эта девочка сумеет добиться на оперной сцене того, чего не удалось сделать ей, Анне Дическу. Да, она как может поддержит ее.
На эстраде Общественного сада выступал симфонический оркестр. Женя Бобеску дирижировал «Славянскими танцами» Дворжака. Доамна Нина Предеску решила, что может встретиться там с приятельницами. Она надела серебристо-серый костюм и темно-синюю шляпку, которой соответствовали туфли, перчатки и сумочка. Нарядила также и Ники, который, радуясь новой одежде, послушно шагал, держась за руку Тины, и щебетал о чем-то своем, детском. Доамна Предеску шла не спеша, прогуливаясь, и никак не могла сосредоточиться на чем-то определенном. Проходя по Киевской, вдоль сада митрополии, она то прислушивалась к звукам музыки, доносившейся со стороны Общественного сада — концерт давно начался, — то с легким трепетом говорила себе, что уже наступила осень, одевшая в золото и медь весь город, то пыталась понять, о чем щебечет Ники, чтобы в следующую же минуту опять ничего не слышать и ни о чем не думать. Безмятежная тишина, царившая в эти предвечерние часы мягкого осеннего дня, казалось, окутывает ее душу покровом, сплетенным из покоя, но вместе с тем и из горьких сожалений и болезненных воспоминаний. Такое состояние охватило ее еще с утра. И наверное, она бессознательно решила выйти из дома, надеясь встретить сестер Дическу, подруг по молодым годам, свидетельниц ее короткого счастья. Именно здесь, по аллеям этого сада, она бродила, держась за руку Глеба. Под этой раскидистой шелковицей они прятались, убегая с занятий и читая очередную заинтересовавшую Глеба книгу. А чуть подальше, на углу, на катке Жокей-клуба, Глеб учил ее кататься на коньках. Но, господи, зачем травить душу воспоминаниями? И великий грех предаваться им, поскольку эти приносящие боль и, казалось, умершие уже чувства отдаляют ее от Теодора. А ведь Теодор — достойный человек, примерный муж, добрый и внимательный. Заботится о Тали как о родной дочери. Что правда: на остатки денег Глеба, которые должны были бы по праву принадлежать девочке, купил виноградник в Валя-Дическу. Доход он приносит немалый, таким образом, нельзя сказать, что тратит на Тали хоть толику собственных средств. И главное — у них есть пристанище за городом, куда можно уехать летом из арендуемого дома, который к тому же становится все менее вместительным. Однако это ничуть не оправдывает ее душевного смятения, наподобие того, каким она охвачена сегодня. Тем более что Теодор сейчас в отъезде, на несколько дней отправился по делам в Бухарест. Значит, достаточно не видеть его, чтоб сразу совершить подобное предательство — вспоминать о Глебе и предаваться запоздалым сожалениям?