Отец Марии пришел ближе к полудню, хмурый, его праздничная одежда была грязной и измятой. Не проронив ни слова, съел большую тарелку борща и повалился спать. Спал он беспокойно, во сне кричал и ругался.
Неня Миту появился лишь на третий день, когда не только тетушка Зенобия, но и все соседи уже решили, что он пропал, убит или замордован в подвалах сигуранцы. Но следов побоев, как ожидала жена, на нем не было. По крайней мере никаких синяков или фонарей под глазами.
— Ну ладно, муженек: что ты такого сделал, что схватили? Я думала, ты только на язык остер.
— Будто берут только тогда, когда что-то сделаешь? Может, просто ботинки понравились. Очень уж хороший фасон выбрал…
— Ну их к черту, эти ботинки. Когда выходил, чтоб отнести, окраина еще не была под наблюдением.
— Когда выходил… А откуда знаешь, когда пришел? И куда пришел?
— Теперь понимаю, куда. Сними с себя эти тряпки, наверное, полно вшей!
— Это да. Заработал за ботинки…
И только теперь тетушка Зенобия увидела синяки на его теле. Они были сине-фиолетовые, и вид их настолько напугал женщину, что она сразу бросилась в плач.
— Чтоб больше не слышал этого визга. Дай лучше воды помыться. Слезами тут не поможешь. Когда-нибудь за все им заплатим.
В последующие за этим дни неня Миту замкнулся в себе. Не разговаривал даже с тетушкой Зенобией. Не брался за работу. Гора рваных туфель и сапог все росла в углу, а он валялся на лавке и бренчал на гитаре. По два-три раза в день просил жену принести вина от Лейбы. Туша Зенобия, коммерция которой к концу осени пошла на убыль, осталась без копейки. Бывали дни, когда она даже не выходила на базар. Надо было бы сказать этому идолу, что покупать вино не на что, но Лейба, к счастью, отпускал в долг. И потом рано или поздно, а за работу все же возьмется, так что она не очень огорчалась. Неня Миту выпивал принесенное вино и снова принимался бренчать на гитаре, кое-когда негромко подпевая:
Или:
Вскоре, однако, жизнь вошла в прежнюю колею, и вся улица принялась тормошить его, одни умильно сочувствуя, другие сердито браня. Подходила зима, а обувь не была отремонтирована.
Неня Миту успокоился и скрепя сердце взялся за работу. Однако спокойствие его было обманчиво. С какого-то времени в лачуге сапожника стали появляться непрошеные гости, причем в любое время дня и ночи. Чаще всего, впрочем, ночью. И тогда все небогатое имущество тетушки Зенобии переворачивалось вверх дном, разбрасывалось во все стороны, тщательно обшаривалось. Тетушка плакала, жаловалась и кляла все на свете, а неня Миту с такой силой стучал молотком по подметкам туфель, что, казалось, хочет их расплющить. И ругался так, что волосы вставали дыбом.
Однако летело над окраиной, над городом беспощадное время. Убегали недели, месяцы, складываясь в годы. Люди переживали радости и огорчения, провожали на кладбище усопших. С радостью, горечью или равнодушием встречали новорожденных. Детишки, которые недавно еще играли на песчаных обочинах улиц, теперь поднимались вверх, в центр города, пытаясь найти какое-нибудь занятие, нанимаясь учениками в большие магазины «Дермата», «Галерея Лафайет», «Трикотин», «Ковальский», «Оксинойт», в портновские мастерские «Албулец» или «Шансон дю Пари», а также в многочисленные трактиры и рестораны. Не всем удавалось осуществить задуманное, и тогда многие укрывались в залах кинотеатров, где можно было воочию увидеть, как на белой простыне экрана возникали из небытия картины шикарной, пленительной жизни, в тысячу раз более роскошной, чем их жалкие мечты. Прелестные волшебницы ослепительной красоты, живущие в роскошных дворцах, облаченные в невиданно дорогие, элегантные наряды: Мэри Пикфорд, Лиллиан Гиш, Пола Негри, Вера Холодная, Глория Свенсон… А эти неотразимые мужчины, дерзко-храбрые и по-королевски благородные, роли которых исполняли Дуглас Фэрбенкс, Эррол Флинн, Иван Мозжухин, Рудольф Валентино. Все они вселяли в души зрителей сладкую опьяняющую отраву, смутные неисполнимые мечты. В темноте зала все вдруг становилось легким и надежным. Казалось, достаточно протянуть руку — и схватишь золотую птицу счастья. Названия вроде «Quo vadis»[19], «Робин Гуд», «Казанова», «Шейх» звучали как чарующая песня. Иллюзион — фабрика по производству иллюзий — вот наркотик тех лет. В нем искали забвения, убегая от действительности, которая была не чем иным, как безработицей или мизерным жалованьем, паводками, которые наступали после трудных зим и которые превращали нижнюю часть города в жалкую, отрезанную от мира и лишенную какой-либо помощи Венецию.