— Но погоди. Ведь… — разочарованно проговорила домнишоара Дическу. Она была уверена, что девушка выберет если не «Аве Мария», то по крайней мере одну из песен Шуберта. Но Березовский сделал успокаивающее движение рукой: «Пусть поет». И с прежним вниманием стал слушать ее. Мария бессознательно старалась подражать детской манере пения, повторяя тот же тембр и те же модуляции. Происходило это, возможно, потому, что звонкий хрустально-чистый голос все еще звучал в ней, рождая в глубине души надежду на удачу.
— Отлично. Вы были правы, домнишоара Дическу. У нее ангельский голос. Да к тому же и такая милая внешность.
Березовский ущипнул ее за щеку своими короткими, толстыми пальцами.
Домнишоара Аннет Дическу вздрогнула. Спина ее еще больше выпрямилась и напряглась. Жест священника смутил, пожалуй, шокировал ее. Хотя она и знала об этой странной привычке профессора Березовского щипать девушек. Все это так, но ведь Мария — не какая-нибудь простушка…
Профессор, однако, не заметил, какое впечатление произвел его жест. Был погружен в свои мысли.
— Да, — произнес он, как будто принимая окончательное решение. — Возможно, мы еще вернемся к прослушиванию, услышим и другие произведения. Но сейчас нужно объяснить наши намерения…
И снова замолчал.
— Дело в том, Мария, — не выдержала домнишоара Аннет, — дело в том, что профессор хочет предложить тебе место в своем хоре.
Мария почувствовала, что щеки у нее запылали. Зато ладони стали ледяными, хотя в то же время — и это было очень странно — покрылись потом. Собор это, конечно, не опера, но хор при соборе пользовался в городе известностью. Итак, петь в этом хоре, в хоре знаменитого Березовского… И она словно бы услышала голос мамы. Пытаясь приглушить гордость, мама разносит радостную весть по всему кварталу: «Слышали, Мария будет петь в соборе?» Словно бы увидела тетушку Зенобию в самом нарядном платье и мадам Терзи в черной шляпке и нитяных митенках на руках — эти предметы туалета надевались только в крайне торжественных случаях — как они стоят, смиренные и смущенные, где-то у самой стены, поскольку не так уж часто бывают в этом пышном, сверкающем соборе. Однако на этот раз преодолели робость, пришли послушать Марию. Может, даже отец, несмотря на всю его ненависть к попам и церквам, тоже придет послушать дочку, оказавшуюся внезапно на такой высоте. Не говоря уже о доамне Нине, которая постоянно приходит молиться в собор. Может, молится за упокой души молодого человека, который был ее первым мужем, может, за успехи и процветание адвоката Предеску… И только Рива… только Рива не сможет прийти. Наверно, сделать это не позволит ей вера родителей.
— Ради самого бога! Почему ты так смутилась, девочка? — вернул ее к действительности приглушенный сочувствием и пониманием важности момента голос домнишоары Дическу. — Что скажешь в ответ? Примем мы или не примем предложение господина профессора?
— О да, конечно! Если можно… Если верите, что я… что я способна…
— О-хо-хо, девочка, — вздохнул профессор. — В твоих способностях я не сомневаюсь, напротив, боюсь, что настанет день, когда ты сама откажешься от моего хора.
— Господи, как вы можете подумать…
— Да, да. Знаю, что говорю. И ничуть не сомневаюсь в своей правоте. Но давайте споем что-нибудь серьезное. Ты когда-нибудь слышала «Аллилуйю» Генделя?
На Александровской сплошной шум и толчея. Торопливые прохожие, стремительно пробегающие сани. Торговцы-разносчики раскладывают на лотках раскрашенные рождественскими елками календари и дешевые гравюры, изображающие ясли в Вифлееме, в которых родился Иисус и куда пришли три первосвященника поклониться ему. Но есть и репродукции, на которых прекрасная Женевьева де Брабант в более чем рискованном наряде кормит лесных зверей… Мария замедлила шаг перед четырехэтажным домом Барбалата — это было самое высокое здание в городе. Из расположенного на первом этаже магазина колониальных товаров Сеферидиса неслись густые дурманящие ароматы. В первую очередь, конечно, улавливался запах кофе. Но его густой горьковатый аромат смешивался с благоуханием лимонов, апельсинов, корицы и многого другого. И все — пикантные, резкие. Мария потрясла тремя монетками, которые были в кармане ее пальто. Лея и двадцать пять бань. С таким капиталом в магазине Димоса Сеферидиса делать нечего. Переминаясь с ноги на ногу, она постояла какое-то время перед витриной, по-праздничному украшенной корзинами с фруктами и разноцветными коробками, разрисованными темнокожими лицами и экзотическими растениями. К вечеру похолодало, и капли, которые днем падали с крыш, превратились в длинные прозрачные сосульки. И, оставаясь во власти веселого нетерпения, не покидавшего ее с тех пор, как сделал свое неожиданное предложение отец Березовский, она лихо встряхнула головой и решила войти в магазин. Хотя немного полюбуется вблизи всей этой роскошью, которая не ей предназначена. Пока еще не предназначена. Побудет хоть несколько минут среди этого изысканного великолепия, а точнее, восточной сказки. Да и не мешало бы немного погреть ноги, начавшие мерзнуть после столь долгих блужданий по мокрому снегу.