— Смотри же, чтоб вовремя вернулся! — воинственно сложив руки на толстом животе, выкрикнула с порога своего дома его жена Мэриоара.
— Сгинь с глаз! — огрызнулся Вася. — Возвращаюсь, когда хочу. Тебя спрашивать не стану. — И, проходя мимо «стола» сапожника, бросил: — Приятного аппетита добрым людям!
— Выпьешь каплю? — радушно предложил неня Миту, показывая на остатки водки в шкалике.
— Найдется и в другом месте. Твоей капли — на один зуб, — пренебрежительно ответил Вася и с важным видом прошагал дальше, с достоинством неся свое рослое, крепко сбитое тело. Его извозчичья фуражка едва покрывала копну густых черных волос, спадавших на сильно загорелое лицо, — то ли от солнца, то ли от ветров, дувших на него в течение стольких лет, проведенных на козлах пролетки.
— Оставь его, — с досадой проговорила тетушка Зенобия. — Не видишь, что ли, как нос задирает? Собственник! Тьфу!
Но хорошее настроение не оставляло неню Миту: пир, которого он ждал в глубине души, на который надеялся, но в котором не был уверен, поскольку успехи тетушки Зенобии на коммерческом поприще не всегда были одинаковы, — пир этот пробудил в его душе расположение и любовь к людям, пусть даже на короткое время.
— Какая там собственность! — встал он на защиту извозчика. — Лошадей кормить нужно? Нужно. Это во-первых. Платить за аренду конюшни, потому что во дворе держать не может, — во-вторых. А пролетку кое-когда ремонтировать? То колесо сломается, то обивка внутри протрется. Вот и подумай, что самому остается… Сейчас шоферы верх взяли. Аристократы, пуп земли…
Он вылил в рюмку остатки водки и, не спрашивая, хочет ли еще выпить тетушка Зенобия, опрокинул в рот. Затем, закусив помидором, снова принялся за туфли Марии.
— Посмотри-ка, что сделал неня Миту из твоего старья, — расхвастался он. — Когда выйдешь прогуляться на Александровскую или в Общественный сад, никто и не подумает, что из починки, скажут: прямо из магазина.
— Бедненький! Водки ему мало! — проговорила тетушка Зенобия, все еще думая о Васе. — Чего доброго, нос побелеет оттого, что таким трезвенником стал! — И принялась убирать со стола. То есть с табурета.
Однако сейчас нене Миту трудно было испортить настроение. Он стал напевать старинный молдавский романс, сначала негромко, потом во весь голос, и обращался при этом непосредственно к своей дородной половине:
Голос у него был чуть хрипловатый, но задушевный и приятный.
— Кому поешь — этой бутылке? — тетушка Зенобия показала на шкалик, который как раз убирала с табурета.
— Эх, Зенобия, дорогая, что ты знаешь… — покачал головой неня Миту и запел снова:
Обрадованная, что туфли обрели новую жизнь, Мария подтягивала ему. Она знала все песни, которые любил неня Миту. Те же песни пели и ее родители.
Тетушка Зенобия, пренебрежительно махнув рукой, направилась в кухню. Она понимала: эти двое если уж начнут, так скоро не кончат.
— Пойду перец фаршировать… А где твоя мать сегодня?
— Стирает у доктора Мурешану. И Лялю взяла с собой. А отец на вокзале.
— И этот туда же. Медом тот вокзал намазан, что ли?
— Не ворчи, Зенобия. У человека там служба. И нечего портить нам веселье. Давай, Муся, заводи.
И Мария «завела». На сей раз выбрала песню, которая — она это знала — нравилась как нене Миту, так и тетушке Зенобии.
Неня Миту весело подбросил вверх колодку. Хоть недавно еще казалось, что тетушка Зенобия не одобряет веселья, она тоже подала голос из глубины кухни:
— У этой девочки в самом деле золотой голос, — прервала их концерт мадам Терзи, усаживаясь на табурет, который совсем еще недавно служил столом, и опуская на землю корзинку с баклажанами.
— Вот сказали, мадам Терзи! — отозвалась тетушка Зенобия. — Иначе как бы сумела попасть в консерваторию госпожи Дическу?
В голосе ее звучали гордые нотки. Можно было подумать, что речь идет о ее собственной дочери. Она и в самом деле любила Марию как родную, тем более что у них с Миту своих детей не было.
Однако неня Миту не был в восторге от учебного заведения, где училась Мария.