Она всегда вставляла в разговоре еврейские фразы, которые тут же переводила…
— А что ж тут такого? — не поняла ее удивления Мария. — Одновременно с открытием выставки.
— Ах, ах. Их бэит айх… Я тебя прошу. Лучше бы все они сгорели с этой их выставкой. Поскольку кто знает, что может случиться. Погромы как раз в такие дни и начинаются. Ривы нет дома, Муся. Нету. Уехала в Пырлиць. Да. Уехала навестить тетушку.
Сама Рива ничего не говорила ей об этой поездке…
— Как же так: через несколько дней начнутся занятия? И как раз сейчас, когда открывается выставка…
Мария была ошеломлена.
— Ах, большое дело эта выставка! Зачем она нужна Риве? — проговорила мадам Табачник, пристально и, как показалось, многозначительно глядя на Мусю.
— Откуда мне знать… Будет весело. А у меня есть еще и билеты в оперу, — пробормотала Мария, чувствуя, что от прежнего ее энтузиазма и следа не осталось.
— Ха, весело! Кто знает, чем может обернуться это веселье. Ой вейзмир… Горе мне. Лучше пусть сидит там.
Мария поняла, что Ривина мать чем-то испугана и что подруга ничего не сказала ей об этой поездке, поскольку не собиралась оставлять Кишинев. Значит, Риву отправили в Пырлиць как раз накануне открытия выставки. Но почему, почему?
Оставалась еще Тали. Мария направилась вверх к центру города. Остались позади торговые кварталы с их грязными улочками, утопающими в зловонии и смраде. Мария вышла на улицу Двадцать седьмого марта, которую жители Кишинева упорно называли по-старому Хараламбиевской, снова вышла на Павловскую и зашла в Соборный сад. Сразу же со всех сторон нахлынули покой и тишина. В этот час дня сад был почти пуст. Аллеи дремали в прохладной тени столетних деревьев, сквозь ветви которых солнечные лучи с трудом пробивались даже в полдень. Начал бить большой колокол, вслед за ним легонько зазвонили и другие. Из церкви стал выходить народ. Неужели сегодня какой-то праздник? Сквозь широко открытую дверь доносился запах ладана, виднелся сверкающий в свете многочисленных свечей алтарь. Люди медленно расходились. Было их, впрочем, не так уж много. В основном одетые в черное женщины, старые и молодые. Некоторые с детьми, достигшими юношеского возраста. Черные ленты, повязанные на шляпы, спадали на спины и колыхались вослед, словно клочья темного тумана. Мария никак не реагировала на их траурные одежды. Давно привыкла к ним, видит, сколько себя помнит. Когда мама, больше всего из тщеславия, привела ее в первый класс начальной школы именно сюда, в центр, на улицу Гоголя, учительница, встретившая их и потом учившая Марию все четыре года, тоже носила траур. Это были вдовы времен войны, которые по-прежнему носили черные одежды, хотя с тех пор и прошло столько лет.
В одной из боковых аллей судачили несколько бонн, то и дело бросавших взгляды в сторону колясок или песочной горки, где играла малышня. На скамейке спал какой-то мужчина. Лицо его было закрыто газетой. Торчали носки потерявших цвет ботинок. Последний удар колокола разнесся над верхушками деревьев и заглох где-то далеко, в густой зелени другого парка — Общественного сада. И снова воцарилась тишина, и старые деревья вновь погрузились в дремоту под ласковыми лучами утреннего солнца — легонько шелестели листья, кое-где уже желтовато-поблекшие.
Мария шагала под их величественной молчаливой тенью словно под сводами храма, и душа у нее снова наполнялась светом и смутными надеждами. Со стороны бульвара доносилось веселое оживление, в проеме Триумфальной арки промелькнуло на миг красное пятно трамвая, который шел к вокзалу. Она шагала в том же направлении и, когда вышла на бульвар, окинула взглядом внушительное здание, где в прежние времена собиралась знать, — Благородное собрание, как продолжали называть его жители Кишинева: в этом здании изредка давали спектакли заезжие театры, а вскоре должен был открыться местный театр. Туда она и пойдет с Тали. Да, с Тали. Дойдя до угла, Мария направилась вверх по Пушкинской, мимо зала епархии. Три брата-чистильщика находились на своих «постах», каждый на одном из углов перекрестка: на стульчике у одного из них сидел мужчина, называемый в городе «Красная шапка», поскольку он носил на голове красную фуражку с надписью на козырьке «посыльный». Через дорогу сверкал витринами «Трикотин». Элегантные дамы входили и выходили через высокую дверь с ослепительно сверкавшими стеклами. Не доходя до Киевской, Мария перешла на другую сторону, поскольку как раз напротив сада митрополии находился дом, к которому она направлялась. Она поднялась на три ступеньки и позвонила в дверь. На этот раз открыли быстро. Халат доамны[5] Нины был намного скромнее, чем у мадам Табачник, но скромность эта свидетельствовала о большом вкусе и истинной элегантности. Кукоана[6] Нина была молодой, хорошо сложенной женщиной, может, немного высокой, хотя это и могло показаться из-за слишком тонкой фигуры. Мария смутилась оттого, что дверь открыла сама хозяйка. Обычно на звонок бежала Тина, «прислуга за все» в семье Предеску. Поскольку она в самом деле была «за все», то сейчас, видимо, гуляла в Соборном саду с младшим Предеску, Ники.