— Гуго, нам все это так же неприятно, как тебе. Ну что делать — не родились еще новые Дебюсси и Равель.
— И ты, Бэт, — усмехнулся Гуго. — Хорошо, и что же?
— В новом году правительство прекратит финансирование, а нам одним дефицита не закрыть. Давай попробуем через год.
Звонарь покачал головой:
— Значит, так, друга веселые. Линия наша будет такая. Конъюнктура упала не только у нас — упала во всем мире — верно, Винченцо? Я был на «Грэмми»
— там едва натянули на половину номинаций. Бывают подъемы, бывают спады.
Финансовый год, дорогой Арон, кончается в феврале, и значит, у нас не три, а пять месяцев. Кроме нас, этим мальчикам и девочкам заплатить некому, вот до февраля и будем платить. Равель не появился? Появится завтра. А прикроют нас в феврале — вот тогда и будем разговаривать. Все.
Все-то все, но осадок от разговора остался неприятный. Промолчавший весь вечер Лукка-старший, превращение которого в главного американо-европейского музыкального эксперта обошлось Звонарю и Пиредре в немалые деньги, приехал тоже с невеселой историей. Его сын, Лукка-младший, великовозрастный беспутный балбес, ввязался в Нью-Йорке в склоку между Дженовезе и Венуччи и собственноручно пристрелил основного венуччиевского головореза Жука Малдауни, после чего был взят прямо на месте Кремнем Хэпберном из отдела по расследованию убийств. Кремень Хэпберн по своему обычаю немедленно предложил младшему сделку: тот сознается в убийстве из личных мотивов, вендетте, чем угодно, а Кремень в ответ закрывает глаза на мафиозные межклановые разборки. Весь штат и пол-Америки знают, что договариваться с Кремнем Хэпберном нужно и должно — во-первых, он честный коп и слово держит, во-вторых, на ножах с отделом по борьбе с наркотиками, потому что наркоманию преступлением не считает и сажает строго за убийства. Но младший по дури набычился, отказался говорить вообще и в итоге загремел в Центральную. Там на Кремня Хэпберна, как утка на майского жука, налетел отдел по борьбе с организованной преступностью и младшего у него отобрал. Кремень закатил скандал. Тем временем (а дело происходило глубокой ночью) подоспел дженовезовский адвокат, вправил младшему мозги, и тот заявил: да, была вендетта, прадедушка убил прабабушку еще в Сицилии в прошлом веке, а виниться он будет только Кремню Хэпберну, и больше никого знать не хочет. Тут уж отдел по борьбе с организованной преступностью заревел, как гризли, завязалась перепалка, и чем все это кончится, никто пока не знает.
— Интересно сезон у нас открывается, — проворчал Звонарь, надел шляпу и отправился домой.
Там его ожидал следующий неприятный сюрприз. За раму зеркала в прихожей была всунута записка, одна строчка, загибающаяся к краю листка. Гуго снял пальто, бросил шляпу на журнальный стол, выдрал из гнезда кассету радостно заверещавшего автоответчика, достал из холодильника пиво и ломоть плесенно-острого сыра дарблю, прихоти Инги, и присел у стены на корточки в самой что ни на есть деревенской позе.
Все-таки уехала. В нормандский лагерь, к чертову этому проповеднику. Ведь просил же! Нет, ну не действуют на Колхию его разговоры. Далась ей эта экологическая религия, ведь бред же и спекуляция! В прошлом году — буддизм, язык сломаешь, теперь вот это. Его слова что-нибудь значат или нет?
С хлопком открылась банка. Все-таки что-то не так в их отношениях. Господи, наставь и вразуми. Он представил себе ее лицо: рыжий завиток, фарфорово-белая кожа, темные глаза в глубоких кельтских впадинах глазниц. Единственная женщина его жизни. Да уж, неизлечимо, как наследственная болезнь. Все же любовь невозможна без какой-то степени сумасшествия и одурения, просто психологического сдвига.
Да, правда, он старше на двадцать лет. Может быть, многовато? Нет, пожалуй, дело не в этом. Просто она такая, и любить ее надо такой… Вот только иногда непонятно, есть у него семья или нет. Сиди тут в одиночестве — все по милости этого жидкобородого экологического пророка в экологически чистой простыне, окруженного курятником поклонниц. В иные времена ты бы и глазом моргнуть не успел, как уже качался на колокольном языке, святой отче. И что она только в его словоблудии находит?
Ну ладно, дети растут, учатся, скоро, наверное, разъедутся совсем. Может, зря, может, это ошибка, что они не завели общего ребенка? Что же, еще не поздно. Но ведь с Ленкой поди договорись.
Звонарь привстал, потянул наугад бутылку с нижнего яруса сервировочного столика, опрокинул кувшин, поток кроваво-красного крюшона хлынул на ковер. Бог с ним, потом приберем. Что там? «Джонни Уокер и сыновья». И сыновья, прекрасно. Огненный ручеек быстро добежал до желудка. Конечно, сам во всем виноват. «Олимпия». Рамирес, дела, а у нее — гастроли, толкотня вся эта, что за семья.
С «Олимпией» неладно. Бэт, простая душа, грустит так, будто у них провалилась первая такая программа. У них провалились все такие программы. «Олимпия» давно уже стала контрактно-прокатной площадкой для американцев, спасибо, что есть еще англичане, и спасибо, есть возможность привозить Европу. Вот так и выясняется, что деньги решают не все. Тон задает Лукка и его шатия, им, собственно, уже ничто не мешает перекупить эту самую «Олимпию». Или Лукка, или японцы. И Пиредра запросто продал бы, если бы не Скиф. Скифу тоже наплевать, но ему нужна крыша. В любом случае он. Звонарь, все больше превращается в режиссера-скороварку для импортных программ и машину для подписывания бумаг.
Как же они все надоели. Давно уже ясно, что пора уходить. На шестом десятке уже можно уйти на покой. Хватит мафии, хватит Скифовой чертовщины, в конце концов, есть молодые. И то сказать, слишком долго он терпел всю эту гнусь. Ого, как они взбеленятся, все свои мерзости пустят в ход — ну так что ж. За свободу надо платить, и ваши цены мы знаем.
Я нашел для себя музыку, думал Звонарь, и я буду ею заниматься, а все остальное пошлю к черту, и этого своего шанса не упущу, и не советую мне мешать.
Привалясь к стене, он понемногу отхлебывал из бутылки и отламывал сыр узловатыми пальцами.
Будет музыка, и будет Ленка Колхия. Формальности она ненавидит так же, как и он сам, но черт с ним со всем — пусть попы оторвутся как хотят, но надо привезти ее из Нормандии и надеть ей на руку это злополучное золотое кольцо. И поставить условие: он отныне и присно соблюдает семейные приоритеты, но и она записывает только одну пластинку в год.
Ох, она взъерепенится, ох, будет шуму. И эколог этот висломордый — страшно, кажется, парень закомплексован, видимо, солоно ему приходилось в юности, то-то так упивается, он тоже сразу не отпустит, начнет плести с пятого на десятое… Пожертвовать на его церковь, что ли, и столько, чтобы заткнулся раз и навсегда? А вот бы пристрелить дурака…
Гуго покосился на черные шишечки готического буфета, уже не раз страдавшего во время приступов разбойничьей меланхолии. Привычной рукой Звонарь сделал мало уловимое глазом движение, и одна из шишечек с грохотом исчезла, оставив после себя сколотый шпенек, а чугунно-деревянный град Китеж, очередной подарок Инги, висевший на стене напротив, дрогнул, покосился и, унося на себе черную дырку от пули, скользнул вдоль стены и грохнулся на пол. Но Гуго, все так же небрежно-молниеносно вернув пистолет в кобуру, уже думал о другом.
Завтра вечером, после «Олимпии», надо, кстати, серьезно поговорить с Бэтом, потом завернуть домой — интересно, где это Ингу черти носят, могла бы позвонить, — прихватить еды, и к утру он будет на месте. Что говорить — неясно, но там слова найдутся. Господи, услышь и помоги грешнику.
Так Звонарь размышлял о своей жизни, и рано поутру, не откладывая ничего в долгий ящик, он принялся действовать в соответствии со своими размышлениями. Приехав в «Олимпию», а Инга в это время терзалась сомнениями, лежа в ванне, Гуго, как всегда, занялся делами с Бэтом Мастерсоном, разговаривал с прибывшими на открытие сезона менеджерами, со своими звуковиками, осветителями, инженерами сцены, отвечал на телефонные звонки всевозможных импресарио со всего мира; позвонил даже Пиредра и известил, что вечером прилетает. Колхия, увы, не позвонила, как Гуго втайне надеялся, и после этого олимпийского котла он поехал в «Пять комнат» собраться и перевести дух перед ночной дорогой.