И Гуго подмигнул Эрлену, допил рюмку, отложил сигарету и бодро взялся за ветчину и салат. Эрликон тоже наконец почувствовал голод и, орудуя серебряной лопаточкой, вслед за Звонарем принялся нагружать тарелку салатом.
— Мне вовсе не до шуток, любезный хозяин. У меня была пусть не очень-то удачная, но вполне пристойная жизнь, и распоряжался я ею как хотел. Хотел — летал, хотел — читал. — В какой-то момент Эрлен и сам поверил в то, что говорил, да почему бы и нет, в чем-то так оно и было. — Я встретил женщину, которая для меня значит больше, чем все вообще, что было до сих пор… Ладно, все понятно. И вдруг мне дают пистолет, на меня объявляют охоту и черт знает что.
— Вот те раз, нельзя же так, — полунасмешливо, полусочувственно ему в тон произнес Гуго. — Брось жаловаться, вся жизнь такая… Но позволь задать тебе бестактный вопрос — уж коли сегодня такой день и мы не глотки друг другу режем, а мирно беседуем. Ты в самом деле ее любишь?
— Гуго, ты, кажется, собираешься нас обвенчать, — возмутилась Инга. — Прекрати, это смешно.
— Да, люблю, — заявил Эрликон. — И не хочу вмешиваться ни в чьи игры — ни в ваши, ни дядюшки моего поганого, — и немедленно выпил.
Инга слушала их с чувствами на редкость противоречивыми — боже, да ведь это какой-то клуб киллеров, и я тоже в этом хороводе! Кошмарный сон.
У Звонаря же за последние двадцать минут отвращение к пиредровским ухваткам выросло как никогда. Этот хорек, похоже, спятил и готов грести всех под одну гребенку, вернее, под один ствол, в том числе и этого несчастного мальчишку с покореженной физиономией и васильковыми глазами — скажи, какое страшилище выискал, ясное дело, завтра всем хана — тьфу! — двадцать раз уже мог договориться, да и Динуха не людоед, а уж друзьям головы не морочат тем более. А Скиф со своими научными интересами… Форменным ублюдством отдает ваша наука.
— Значит, давай решим вот как, — сказал Гуго. — Я предлагаю такой план: продолжим-ка мы наше перемирие. Это хорошо, что мы друг друга не перестреляли, так вот пусть оно так и остается. Станем держаться, как ты и говорил, нейтралитета — ты пока бучи никакой против нас не поднимай, а мы тоже ведем себя тихо. И заключим еще вот какой уговор — будет где какая-то неувязка, все под богом ходим — ты даешь знать мне, я — тебе, встречаемся и все обговариваем. С Рамиресом я попытаюсь уладить и обещаю, что в спину стрелять никто не станет.
Эрлен издал неопределенно-соглашающийся звук, прикрыл глаза, потом взглянул в сторону — ну конечно: у каминной полки, разглядывая коллекцию африканских статуэток на круглых толстых основаниях, прогуливался маршал. Окинув взором застолье, он сокрушенно покачал головой и театрально-обреченно вздохнул, после чего выразительно постучал согнутым пальцем по запястью — время. Эрликон посмотрел в окно — там было уже совсем темно, и в свете фонарей и пробегающих фар по стеклу катились беззвучные капли. Как и всегда в подобные моменты, потребовалось изрядное усилие.
— Дорогие хозяева… Мне, как и вам, чрезвычайно приятно, что мы не поубивали друг друга, а просто посидели за столом. Спасибо за угощение. Я должен собираться.
Звонарь, снова развеселясь, поклонился, не вставая:
— На дорожку… А ты что, тоже уходишь?
Инга первая поднялась с места:
— Гуго, для меня все это немного чересчур. Я хочу побыть одна и собраться с мыслями. Эрлен, подожди, я сейчас оденусь.
— Собирайся здесь, я сейчас уезжаю.
— О Господи, а ты-то куда еще?
— В Нормандию, привезти Ленку.
— Нет-нет, я провожу и пойду. Загляну домой.
— Ну хоть не пропадай, позвони по крайней мере, где тебя искать.
— Я позвоню.
Эрлен пожал Звонарю костистую ручищу:
— Будь здоров, Гуго. Рад был познакомиться.
— И я тоже был рад. Обязательно поклонись от меня отцу. Инга, верни гостю пистолет.
Эрликон засунул «бульдог» на место, натянул пальто, и вот он уже вместе с Ингой стоит на улице, в полукруге теплого света от козырька над порталом; рядом, в темноте под дождем, все тот же дассовский «бентли», в нем Вертипорох и Кромвель, изображая нетерпение, держится за ручку дверцы.
— Ты извини, что впутал тебя во все это, — сказал Эрлен. — Представляю, как тебе неприятно.
В ответ Инга вонзила пальцы в его жесткие волосы, пропустила сверху вниз, цепляя кольцами, потом сжала лицо ладонями, поцеловала и шепнула:
— Уезжай. И возвращайся.
Затем подняла капюшон белого плаща и быстро ушла, пересекая бульвар наискось. Эрликон посмотрел ей вслед и нехотя забрался в машину.
— Ну, ты даешь, — восхитился Вертипорох. — У Звонаря в гостях был?
Кромвель пребывал в самом благостном расположении духа.
— Докатились! — удрученно посетовал он. — Посмотрели бы отец с матерью, с кем их сын пьет да гуляет! С колдунами да бандитами. Вот до чего дело дошло! А что это мы стоим? Поехали, поехали. В аэропорт. Вернемся к нашим баранам.
Инга так спешно покинула «Пять комнат» по очень простой причине: она была уверена, что автоответчик уже полон соболезнований и всего прочего. Поэтому она сейчас хотела бы оказаться подальше и в полном уединении; последние полчаса она и так провела как на иголках. Но, едва войдя в нижний холл родительского дома, Инга услышала голоса охранников, встретила бегущего киборга-дворецкого и возле внутренних дверей увидела нераспакованные чемоданы. Отец приехал. Вот без чего она бы сейчас с удовольствием обошлась. Инга поднялась наверх, в кабинет, который про себя именовала «ковровым» — из-за покрывавшего весь пол ковра с таким высоким ворсом, что не сразу можно было разглядеть, на ком какие ботинки.
Рамирес, даже не сняв плаща, сидел в кресле, вытянув ноги, и мрачно смотрел в только что разожженный камин. Борода его на сей раз соприкасалась с шеей без помехи галстука, брошенного здесь же рядом. На вошедшую Ингу авантюрист как будто даже и не обратил внимания и лишь спустя минуту сказал без всякого выражения:
— Дура.
И затем, повернув наконец к дочери голову, заорал уже от души:
— Дура! Ну что ты наделала? Ты хоть знаешь, каких дел натворила? Ни черта ты не знаешь…
Инга ахнула и попыталась сконцентрироваться. Без толку. Перед ней сидел единственный человек, для которого тяжкий молот ее ведьминской мощи был что полет мотылька над цветущим полем.
— Зачем, дурища? Он же ребенок, а ты отняла у него любимую игрушку! Теперь все к черту полетит. — Рамирес с чувством вставил каталонское словцо. — Тридцать лет я… — Следующее слово было итальянским.
— Я люблю его, — ответила Инга. — А он не знает и не узнает.
На любовь Пиредре было наплевать со всех башен Гауди.
— Ах, он не узнает? Скажи, пожалуйста! Какими идиотами бывают умные люди… Кому подчиняется вся охрана? Ты знаешь, что они тебя потеряли в двух шагах от той гостиницы? Доложили мне, доложат и ему. Думаешь, он не сложит два и два?
— Ты ругаешь меня не за преступление, а за глупость, — заметила Инга.
— Да! Это хуже, чем преступление, это преступная глупость, — невольно цитируя классика, гневно признал Рамирес. — Что, непременно надо было вплотную подходить? Ты бы еще разводным ключом ее треснула, мадам Кастаньеда… Ну что мне теперь прикажешь делать?
Странное, доселе не случавшееся взаимопонимание установилось вдруг в эту минуту между отцом и дочерью.
— Я нарушила какие-то твои планы?
— Ты нарушила все мои планы. Ты замуж за него собралась? Ты думаешь, ты его знаешь? Ты считаешь, он твой добрый друг? Сказал бы я тебе… — Рамирес с досадой отвернулся. — Мои планы ее волнуют… Я тебе сейчас скажу о твоих планах. Извини, дорогая дочурка, но твоя песенка спета.
— Ты думаешь…
— Я думаю. Ты у него маузеры видела? Он тебе показывал?
— Нет. Кольты его я знаю.
— Он твои кольты завтра выкинет в канаву!
— Он же их любит.
— Много ты считаешься с тем, что он любит… Ящики такие полированные, в оружейном шкафу, из каждого ручка торчит?