Старик угрюмо посмотрел на охотника и тоже выпил ещё один стакан самогона.
– Я свои соревнования на войне отбегал, – грустно сказал он. – Не хочу больше.
Пётр Иванович тяжело вздохнул и снова заговорил:
– Я, ведь, когда-то, в юности, и в самом деле стрельбой занимался. Тогда ещё в городе жил, чемпионом пару раз становился. В армию когда призвали, – тоже чемпионаты выигрывал. Сам Ворошилов, помню, награждал!
При этих словах он поднял указательный палец к верху.
– А потом война началась… Ну, со мной всё понятно было, я ж стрелок. Сразу в учебную роту снайперов определили. Я на фронт хочу, а мне, мол, учись. Делать нечего – учился. Хотя, не скажу, что мне было сложно. Всё как-то легко давалось. А что? Стрелял я, в самом деле, не дурно, с памятью всё в порядке – это когда надо было за местностью наблюдать, а потом отворачиваешься – оп – назад – и говоришь, что изменилось. Маскироваться я умел уже. В общем, как будто и не учился – природа наградила. Отправили на фронт.
Тут Пётр Иванович покачал головой, опустив глаза.
– Настоящая бойня – не иначе. Бывало, лежу на позиции с винтовкой, смотрю на поле боя. Всюду трупы наших и немцев, подбитые танки, самолёты падают, снаряды рвутся, неба вообще, чай, не видно. И вот, представьте, во всём этом аду мне нужно высматривать цели – не дай бог промахнуться. А это трудно, между прочим. Фрицы-то повсюду носятся, а на вид-то почти все одинаковые. Погоны толком не успеваешь рассмотреть, хотя и учили нас этому. Всё-таки врага в лицо, более-менее, знали, только смотреть не успевали. Короче, с боями и руку набил, и глаз, так сказать, насмотрел.
Он усмехнулся, покашливая от дыма костра.
– Наши, конечно, надо мной подшучивали. Дескать, они в грязищи, в копоти бегают там, а я лежу где-нибудь на холмике в травке, или на дереве «белочкой» сижу. Но, вообще-то, уважали. Мне, иной раз, прикажут устранить какого-то немецкого командира – я и уйду на пару дней, а то и на неделю в лес да в горы, аль ещё куда.
С этими словами, снайпер подмигнул Серёге, припоминая их недавний поход за хворостом.
– Только так запаришься валяться на одном месте да нужду справлять под себя. Смрад от меня стоял такой, что батальон точно знал, когда я возвращаюсь – за километр, как от выгребной ямы несло. Однако цели свои я всегда устранял. Несколько суток мог не спать, глаза уже сами закрываются, живот урчит, что твоя тёща, но я этого сукина сына дождусь да всажу промеж глаз свой свинцовый привет.
На последних словах он сделал резковатый акцент, приправляя своё повествования быстрыми жестами, как пуля пробивает череп.
Валерка всем телом подался вперёд, внимательно слушая своего друга, а Серёга так и вообще сидел с открытым, от восхищения и удивления, ртом.
– Годы шли, – продолжал Пётр Иванович. – Мы то отступали, то, наконец, наступали. Города постепенно освобождались, границу, мало-помалу перешли, вот уже Европа оккупированная. Опыту мы, конечно, знатно набирались. Ещё бы. Воевать толком-то не умели в сорок первом, зато как потом стали биться – любой армии мира покажем где раки зимуют. В общем, дошли до Берлина. Страшное дело, скажу я вам. Всё разрушенное, взорванное, разбитое, в копоти. Немцы тогда отбивались и извивались, как только могли. Мне кажется, мы Москву обороняли не настолько яростно, как они бились за свою столицу. Однако ж нас было уже не сломить. Дан приказ задушить тварь в её логове – мы задушим! Но… было это непросто….
Старик тяжело вздохнул, глядя на догорающие нижние поленья.
– Лежу на позиции как-то, значит. Наших прикрываю. До рейхстага уже, в принципе, рукой подать – буквально через пару улиц. Верхушка его была видна с моей крыши. А у меня задача – устранить, стало быть, сопротивление на одном из перекрёстков, по которому должны танки ехать. Ну, я смотрю: баррикады, наскоро сделанные ежи, мусор всякий валяется на дороге, и, то тут, то там, снуют немецкие солдаты. Я уже совсем хладнокровным солдатом был – враг есть враг, а потому перестрелял я их всех. Никто толком ничего понять не успел. Мне не привыкать. На тот момент на моём счету было двести девять человек, а тут ещё пять прибавилось. Смотрю дальше в прицел, вроде, никого. И тут, кто-то из-за баррикады осторожненько так выглядывает. Я – глядь – и оторопел… это ж ребёнок вылезает… мальчик, возрастом, наверное, как Серёга…
Пётр Иванович кивнул на парнишку, который всё ещё сидел с разинутым ртом.
– Я глазам не мог поверить. Реально мальчонка, в коричневой рубашечке со свастикой на рукаве. Лицо совсем ещё детское, румяненькое такое. А потом, смотрю, а у него панцерфауст7 в руках! Этот змеёныш танки наши готовился взрывать, видно, знал, зараза, что они здесь ехать будут. Думаю, до чего ж война довела народы! У нас, вон, дети на заводах пашут за трёх взрослых, в лесах партизанят – немцев режут, как скот, да поезда взрывают, а у этих – на баррикады выходят – танки наши жечь! Я смотрю на него в прицел, хочу на спусковой крючок нажать… и не могу… Понимаете? Не могу! Он же пацанчик ещё совсем, жизнь толком не пожил! Что и говорить, я, сам-то, ещё пацаном был – всего двадцать семь лет тогда стукнуло! Я ж привык убивать реальных фрицев: надменных эсэсовцев в этой проклятой чёрной форме, злобных солдат и офицеров с наглыми рожами, снайперов немецких, что по глупости обнаруживали себя. А тут ребёнок! И он стоит на баррикаде с этим чёртовым гранатомётом и испуганно так озирается по сторонам. А я понимаю – мне его убить надо, иначе наших танкистов сколько поляжет… Я прицелился, и на секунду закрыл глаза… ну, не мог я на это смотреть! Вслепую на спуск нажал. Паф! Гляжу – он падает с дыркой во лбу. Такое молодое детское личико и изуродованное пулей и кровью… Я отложил тогда винтовку и заплакал прям там, лёжа на крыше….