Где-то внутри в Бебе билось сознание, что все это ошибка. Но чем дальше он думал, чем больше вспоминал разных типов, ловкачей всевозможных, тем больше он накалялся. Никому, никому нельзя верить. Тогда в Лосиноостровской, наверное, хотели его убить, чудом спасся в Урганче и вот…
Вот и настал решительный час. Нет, не отдаст Беба просто так самородок. Он его нашел, он на эту карту поставил, он за него страдал.
Он вернулся в юрту, взял длинный нож, которым они потрошили рыбу, и стал ждать Кудуспая. Когда за юртой послышался скрип песка, он спрятал нож за спину.
— Шесть штук на лимане поставил и шесть в стороне, — весело сообщил Кудуспай. — Катер придет — поедем смотреть. Пусть живых отвезут.
— Где золото спрятал, гад? — прошептал Беба.
— Золото? — машинально улыбаясь, повторил Кудуспай и поднял глаза.
— Кончай! — сказал Бебенин и вытащил из-за спины нож. — Кончай дурака валять!
Кудуспай встал. Он понял, что гость сошел с ума, не зря он кричал во сне, и что надо его обезвредить. Сегодня должен прийти катер.
— Положи нож. Ты, наверное, заболел. Положи, пожалуйста, нож, — тихо сказал Кудуспай. На всякий случай он отложил свой перочинный ножик, которым собирался потрошить сазана на завтрак.
Бебу охватил при виде спокойствия Кудуспая страх, и потому он заорал:
— Кончай, гад косоглазый. Сейчас кишки выпущу! — И взмахнул ножом.
Кудуспай был пограничником. И он кинулся вперед, чтобы выбить нож у сошедшего с ума человека. Нога его поскользнулась на рыбе, которую он собрался чистить, и Кудуспай упал прямо на нож, который успел выставить вперед Беба.
Кудуспай странно, нечеловечески как-то охнул. Беба выпустил нож и выскочил вон из юрты. В юрте за спиной хрипело и булькало.
Точно лунатик, Беба пошел к морю. Он шел по песку, и ноги вязли в песке, а голова была пуста, как мяч для пинг-понга.
Он остановился у воды, потому что дальше идти было некуда. И вдруг услышал далекий стук катерного мотора. Он понял, что это идет катер за рыбой, идет сюда. Он оглянулся с тоскливой неторопливостью. Темная степь лежала за спиной, проклятая дурацкая пустыня. Цепь событий с лязгом замкнулась, и время остановилось. Было утро.
В диком несоответствии с моментом Беба вспомнил вдруг дурацкого пианиста, у которого жила обезьяна макака-резус по кличке Гриша. Была обезьяна, был пианист, который в прокуренной комнате играл по утрам реквием, а потом уехал, может, просто уехал на юг, чтобы обезьяне было теплее. Еще была в той жизни соседка, которая открывала форточку и всех выгоняла, когда пианист начинал играть с утра свою похоронную музыку. Говорят, прошла всю войну санитаркой, и бесполезно было с ней спорить. Лучше и не пытаться…
Еще он вспомнил момент, когда нашел самородок, тихий утренний полигон, самогонного цвета водичку, которая заполняла ямку, и заплакал. Он сел на холодный песок и стал ждать катер. Он не знал, что звук по воде рано утром разносится очень далеко и катера надо еще ждать, ждать и ждать.
Солнце стало греть уже с ощутимой силой. Мимо Бебы проползла куда-то черепашка. Она, видно, очень спешила, оскальзывалась в песчаных ямках, и в тишине, разрезанной звуком катерного мотора, шуршание ее казалось оглушительным. В этот момент внутренний голос без объяснения причин сказал Бебе, что Кудуспай не брал его золота, что случилась ошибка. И Беба заплакал. Но в юрту, где то ли умирал, то ли уже умер Кудуспай, он боялся идти.
