В Буффее зал был переполнен. Как только объявили о прибытии Жиля, суматоха улеглась. Былая ненависть к нему сменилась состраданием. Сам Жиль ни на кого не смотрел, ничего не замечал.
Он покорно отвечал на вопросы Верховного судьи и повторил свою исповедь, несколько сократив ее. Магистрат объявил, что он заслуживает смерти. Было решено, что казнь будет произведена через повешение и сожжение. Пьер де Лопиталь сказал ему: „Возносите хвалы Богу и готовьтесь встретить смерть в добром здравии, в раскаянии за совершенные преступления. Приговор будет исполнен завтра в одиннадцать часов“.
Жиль выслушал его стоя. Он ответил: „Благодарю Бога, выражаю вам признательность, сеньор председатель, за назначение часа моей кончины. Анрие и Пуатвинец совершили вместе со мной все эти ужасные преступления, и, несомненно, они также заслужили смерть. Я прошу, чтобы они были казнены в один день и в один час со мной, но я хочу умереть прежде них. В противном случае они могут вообразить, что я останусь безнаказанным, тогда как я есть главный преступник, подтолкнувший их в пропасть зла, заставивший их служить себе“.
Эта просьба растрогала Пьера де Лопиталя. Он сказал, что желание Жиля будет исполнено. Когда все было завершено, между судьей и приговоренным возникла — невероятная вещь! — почти дружеская беседа. Жиль просил, чтобы его тело сжигали не до конца, чтобы не развеивать затем пепел, как принято, а поместить останки в гроб и захоронить в Нотр-Дам де Карм, что в Нанте. Судья ответил, что эта просьба также будет исполнена. Со стороны можно было подумать, что два сеньора договариваются о деталях посторонней церемонии! Жиль спросил: „Могу ли я просить о последней милости? Нельзя ли монсеньору епископу устроить службу в час казни, чтобы мы черпали поддержку в его внимании?“ Пьер де Лопиталь пообещал передать просьбу епископу. Из зала донеслось несколько выкриков: „Проклятье ему!“, „Милости!“ Жиль, казалось, не расслышал их. Он был погружен в свои мысли и шептал молитвы».
31
ПОД УТРО
Жиль и брат Жувенель:
— Да, монсеньор, несмотря на все ваши старания, остаются неясными два момента. Мне вполне понятны ваша усталость и желание молиться в одиночестве, и все же я прошу ответить мне.
— Я постараюсь ответить, если смогу.
— Я думаю, вы сможете… Когда ваши судьи решили подвергнуть вас пыткам, чтобы вытащить из вас последние признания, вы просили об отсрочке. Почему? Многие решили, что вы испугались страданий. Они говорили: «Монсеньор де Рэ казнил невинных, но сам пришел в смятение при виде дыбы. Он изнежен, точно женщина…» Меня не волнуют эти мнения, но я хотел бы знать правду. Вы действительно испугались физических страданий?
— Скоро я буду болтаться на веревке, огонь будет жечь меня. Я не только не боюсь казни — я жду и желаю ее.
— Это сегодня, монсеньор! Но 21 октября вы были в другом положении. Вы смотрели на палача и его инструменты глазами простого смертного.
— Нет, брат! Клянусь, что это не так! Я не умолял судей об отмене пыток, я просил лишь об отсрочке, чтобы собраться с мыслями перед окончательными признаниями. Под ремнями или в «сапоге» я признался бы в чем угодно, я богохульствовал бы.
— Допустим. Тем не менее вы не продемонстрировали результатов очистительной работы памяти, не отшлифовали свою защитительную речь, не снабдили вашу исповедь множеством подробностей.
— Я не хотел, чтобы признание было вырвано из меня при помощи страдания. Часто признания обвиненных не соответствуют истине. Преступления, в которых они признаются, не всегда на самом деле совершались ими. Эти признания — всего лишь результат бреда от сильной боли. Я хотел признаться во всем, не оставляя и тени неясности, но сделать это без принуждения, чтобы признание по-настоящему приблизило меня к Богу, и начать тем самым искупление… Поймите, во мне все еще бунтовала гордость. Я, достигший предела в грехе, горел желанием достичь предела раскаяния и стыда, но добровольного.
— Я понимаю вас и одобряю. Увы, я видел слишком много невинных, приговоренных из-за того, что под пытками они брали на себя лишнее. Такие методы — плохое дополнение к правосудию, они не приносят пользы грешным душам.
Брат Жувенель замолкает. То, что он собирается сделать сейчас, можно считать самой жестокой частью ночного допроса. Обманный маневр, который может разрушить хрупкое сооружение покорности, сменить покаяние на гнев, горечь на насмешку, раскрыть вновь двери демонам. Это крайний риск, и брат Жувенель берет его на себя. Он говорит со странной интонацией в голосе, с выражением лица, которое можно истолковать двусмысленно: