И я постепенно утрачивала свою власть над ним, как над быстро повзрослевшим ребенком. Сколько у меня было таких орлят? На руках пальцев уже не хватает для счета. И это тоже счастье. «Дерзайте, мальчики и девочки, у кого в душах не угасает жажда творчества, желание идти за своею звездой», – говорила я им, когда меня «тянуло на лирику». Бывало и такое. (Из технарей иногда неплохие поэты получаются).
А кто научил не распыляться, сдавать проекты заказчику в лучшем виде, в надлежащей упаковке и объяснять так, словно и сам веришь в их идеальность? Ведь встречи с клиентами сопровождаются всеми обязательными и необязательными формальностями, тонкостями, в которых надо уметь разбираться. А кто надоумил заняться новыми технологиями? Сейчас, возможно, ему это видится не так. И даже приступив к самостоятельной работе, он не раз оказывался в неоплатном долгу.
…Нахватался знаний и забыл? И ты, Брут?.. Впрочем, этого я, пожалуй, о нём не сказала бы. И всё же… Теперь, когда защитился, когда достиг потолка своих притязаний – больше ничего от меня не надо? Не торопись поворачиваться спиной к тем, кто помогал тебе подняться. Конечно, успешной защитой твой долг оплачен сполна. Долга-то, собственно, и не было. Моя душа пела. С чем мне ещё придётся столкнуться? Но ведь не предаст же в трудную минуту?
Теперь на коне, уверенный... Хотя не очень. Он, конечно, не подарок, но, несмотря на грубоватую решительность, в его голосе по-прежнему слышится тайная тревога… У него, как ни странно, до сих пор удивительно детская улыбка. И эти усталые, близорукие глаза под круглыми, очень толстыми линзами очков часто бывают наивными. Что-то в них непоправимо печальное, иногда жутко трагичное, скорбное. Детдомовское наследие всё ещё выпирает из него? Справедливости ради скажу: болезненно реагирует на всё. Это отчасти его положительная черта. Замотанный, задёрганный, закрученный… Сколько раз просила – не загоняй себя в тупик. Но оправдывала: не исключено, что такова сила обстоятельств, а он – жертва.
«Откуда во мне сочувствие к детдомовскому мальчишке? Сама там жила не год, не два…
Бабушка никогда не понимала людского эгоизма. И у матери, несмотря ни на что, до последнего сохранялась потребность помочь, и сознание того, что она не может сделать что-то доброе, было ей обидно и оскорбительно. Такая вот порода. А отец, его дезертирство из семьи? Он для меня всегда был как приговорённый за преступление, незримый,
отъединённый всем своим существом… Вспоминаю о нём редко, болезненно, но помню постоянно и безрадостно», – отвлеклась на собственную давнюю боль Елена Георгиевна.
А в своём сочувствии к бывшему ученику она дошла до того, что совсем забыла, что в данный момент они находятся по разные стороны баррикад, что она уже не может смотреть на него прежними глазами. Каждый должен сам вытаскивать себя из беды. И нечего лелеять мечту, будто кто-то кому-то что-то должен. Но грустно-материнское чувство опять шевельнулось в сердце Елены Георгиевны, натолкнуло на жалость к Суханову, и она продолжила копаться в своих ощущениях:
«Вернулась с небес на грешную землю? Сочувствовать – не значит оправдывать. Боюсь ошибиться, но всё же молчаливые мужчины более ответственные. Власов, Иванов и Комов тоже довольствуются примитивными договорами, но справляются с «бесплатной» наукой, не тяготятся нагрузками, не ноют, не пускают пыль в глаза. Работают на будущее».
Елена Георгиевна отвлеклась от своего внутреннего созерцания, устало повела затёкшими плечами и прислушалась. В этот момент секретарь попыталась вставить слово в защиту своего любимчика, на что получила в ответ от Ивана Петровича резкое:
– Извольте печься о себе!
Та, естественно, обиженно надулась.
Инна не упустила случая быстрым шепотком, с плохо скрываемой завистью, продемонстрировать Елене Георгиевне свои познания о личной жизни шефа. Она делилась ими со свойственной только ей обезоруживающей искренностью и какой-то детской радостью. И не факт, что дьявол провоцирует её на подобные поступки. Кто и что инициирует в ней её откровенность – не важно, главное, что она в ней всегда «впереди планеты всей».