— Благодарю вас, Гросс. Это действительно прекрасный совет.
— И не беспокойтесь о моем пропущенном ужине, — предупредил криминалист. — Я наверняка найду, где мне перекусить.
Как будто он был попрошайкой, вымаливающим милостыню на улице. Вертен был вынужден улыбнуться на этот намек о сочувствии.
— Я уверен, что найдете.
Они продолжили свой путь, и Вертен в результате этого разговора ощутил необыкновенную легкость духа. Теперь он мог более полно сосредоточиться на предстоящей работе.
Больничная улица вскоре пересекла Лазаретный переулок, и они остановились перед гнетущими серыми стенами Государственной психиатрической лечебницы.
— Лучше застрелите меня, друг мой, — пробормотал Гросс, когда они поднимались по ступенькам к входной двери. — Если я помешаюсь и начну лаять, то не допустите, чтобы меня заключили в подобное место.
День откровений, подумал Вертен, когда они прошли через большие входные двери мимо швейцара в форменном платье и направились к столу справок.
Дородный цветущий служитель за столом был одет в сине-красную форму, представлявшую собой причудливую помесь гусарского мундира и униформы кондуктора.
— Что изволят желать господа? — спросил он еще до того, как кто-то, Гросс или Вертен, успел открыть рот. На небольшом столе перед ним лежала свежая газета.
Извещение от Крафт-Эббинга явно уже пришло, ибо служитель быстро сменил свой агрессивный, неотзывчивый тон, как только Гросс представился.
— Сюда, господа. Почему вы не сказали об этом сразу? Господин придворный советник специально звонил по вашему поводу.
Они последовали за тучным служителем вверх по центральной лестнице, а затем по коридору под вывеской «Отделение 2А». Из-за закрытых дверей до них доносились приглушенные звуки. Служитель двигался поразительно проворно для такого грузного человека, он явно спешил вернуться к своему поучительному чтению о еврейской проблеме в Австрии, подумалось Вертену.
— Это здесь, — наконец объявил толстяк, остановившись перед дверью с трафаретной цифрой «тринадцать» на ней. Он не стал стучать, а вместо этого засунул в замочную скважину свой служебный ключ и, открыв дверь, просунул голову в комнату: — К вам посетители, господин Вольф. Ведите себя хорошо, иначе вечером не получите штруделя.
Служитель отошел от двери и заговорщически подмигнул посетителям, как будто только что дал отповедь непослушному ребенку.
— Теперь он должен быть подружелюбнее. Если нет, то я могу поговорить с ним построже…
— В этом не будет необходимости, — перебил его Гросс. — Вы теперь можете идти.
— Это против правил, — возразил смотритель.
Однако его служебное рвение несколько угасло, когда Вертен сунул ему три флорина.
— Ладно, господин придворный советник сам дал разрешение на посещение, так что, думаю, это допустимо.
— Безусловно, — бросил Гросс, проскользнув мимо него в дверь. Вертен последовал за ним.
Истощенный человек уставился на них с кровати самыми большими и совершенно отрешенными глазами, которые когда-либо приходилось видеть Вертену. Вольф был изможден, и его лицо, отмеченное печатью глубокого раздумья, казалось скорее высеченным резцом, нежели вылепленным из воска. Под запавшими глазами у него лежали лиловые тени, под скулами, подобно шрамам, плоть бороздили глубокие складки. Его бороденка, редкая, поскольку нервный тик понуждал его постоянно выдергивать волосы, своими неясными очертаниями представляла какое-то подобие усов и козлиной бородки.
Окна комнаты, как и было обещано, выходили на башню собора Святого Стефана, хотя Вертен заметил, что вид был разбит на квадраты оконными решетками; большую часть помещения занимал пыльный рояль марки «Безендорфер».
— Я знал, что вы придете. — У Вольфа оказался мощный, звучный голос, полная противоположность его внешности. Он заставил Вертена подскочить.
— Теперь он ушел? Люди наконец поняли?
Гросс, хорошо сведущий в психологии, моментально подстроился к нему.
— Да, — ответил он. — Все так, как и должно быть.
Лицо Вольфа, казалось, почти просветлело при этих словах, он обхватил колени руками и притянул их себе под подбородок. Больной начал раскачиваться на постели.
— Наконец-то, — произнес он.
Видеть человека низведенным до такого ничтожного состояния было выше сил Вертена. Когда-то это был воинственный поклонник Рихарда Вагнера, создатель «Песен Мёрике» [67], «Песен Эйхендорфа» [68], «Песен Гете», «Итальянской серенады» и оперы «Коррехидор», известных глубиной пронизывающих их чувств, новаторской тональностью. А теперь от него осталась только человеческая оболочка.
— Они могут поставить мою оперу. Раз теперь я директор.
Его ум все еще занят распрей с Малером, подумал Вертен, что, собственно говоря, виновато признал он, было им только на руку.
— Да, — согласился Гросс. — Наконец-то.
— Он ведь, знаете ли, дьявол. — На слове «дьявол» его голос поднялся почти до крика. Вольф уставился скорее на Вертена, нежели на Гросса.
От этих слов у адвоката мороз пошел по коже, но он взял себя в руки, чтобы задать вопрос:
— То есть как?
— Он украл мою идею либретто. О да, он украл ее слово в слово. И я был не единственным. Нет. Другой. Гений. Дьявол обокрал его тоже. И он кончил свои дни здесь. Точно так, как я. О, он дьявол, это точно.
— Малер? — спросил Гросс. — Это он дьявол?
Внезапно Вольф слетел с кровати, устремился головой вперед к стене и врезался в нее, причинив себе глубокую рану на лбу. Кровь потекла по его скелетообразному лицу, и он разразился истерическим смехом.
Вертен ринулся к двери, открыл ее и позвал служителя. По коридору загрохотали тяжелые сапоги. Двое крепких мужчин в длинных белых халатах ворвались в комнату, схватили Вольфа за руки и швырнули на кровать. Тот, что поздоровее, придавил хрупкую грудь композитора коленом, чтобы усмирить его.
— Разве это так уж необходимо? — возмутился Вертен.
Второй санитар бросил на него яростный взгляд.
— Вы оба сейчас же убирайтесь отсюда. Вы и так натворили достаточно бед.
Гросс схватил Вертена за руку:
— Пойдемте. Этот человек прав.
Верный своему слову, Гросс оставил Вертена и Берту за обедом вдвоем, направившись в ближайший ресторан. Поскольку половина субботнего дня была выходным для госпожи Блачки, то супруги тотчас же оказались в полном одиночестве, и Вертен незамедлительно объяснил Берте, почему он без воодушевления встретил радостную новость о ее беременности.
Она обняла его.
— Карл, Карл. Такой умный человек и так глупо повел себя.
И Берта потянула его по коридору в их спальню. Он был изумлен и даже несколько смущен тем, что жена начала раздеваться.
— Поспеши, — поторопила она его. — Пока не вернулась госпожа Блачки и не предалась возмущению от такой скандальности.
Он нырнул за ней в постель, обняв ее нежно, как фарфоровую куклу. Жена повернулась на спину, увлекая Вертена на себя.
— Я беременна, а не больна, — проговорила Берта, нажимая ему на поясницу холодными руками. — Я не сломаюсь. — Она обхватила его своими ногами, впившись пятками в заднюю часть его ляжек и выгнувшись вверх.
Захваченный движениями ее бедер, муж отбросил все свои джентльменские ухватки.
Потом они лежали под тонким летним одеялом, крепко обнявшись, ее голова уютно устроилась на его левом плече.
— Неужели тебе могло прийти в голову, что мужчины и женщины перестают желать друг друга на девять месяцев?
Вертен не подумал об этом. Его родители никогда не говорили о таких вещах, ничего подобного он не слышал и в школе.
Теперь она приподнялась на локте, чтобы посмотреть ему прямо в глаза.
— Никогда больше не будь таким глупым, — строго сказала она. — Выговаривайся мне. Верь мне. Обещаешь?
67
Эдуард Фридрих Мёрике (1804–1875) — немецкий поэт и прозаик, долгое время был пастором; известен в основном своими лирическими стихами.
68
Иозеф фон Эйхендорф (1788–1857) — немецкий писатель и поэт-романтик, всемирную известность которому принесли его стихи, положенные на музыку Ф. Шубертом, Ф. Мендельсоном, Р. Шуманом и Г. Вольфом.