Гросс все еще изучал письмо Шрайера, когда Вертен вернулся домой. Криминалист превратил гостиную в химическую лабораторию, в пробирках над парафиновой лампой на столе в стиле бидермайер [90]кипела жидкость, около больших окон, выходящих на улицу, по причине лучшей освещенности был установлен микроскоп, на новой кожаной кушетке были расставлены буквально дюжины образчиков чернил и разложены листы белой бумаги.
— Я-то думал, что вы уже удостоверились, что письмо написал не Шрайер, — вместо приветствия заявил Вертен.
Гросс оторвал взгляд от письма, которое он изучал, держа в руке увеличительное стекло.
— Узнать, кто не писал это письмо, — совсем не то, что определить, кто сделал это.
Он вернулся к дотошному исследованию листа бумаги.
— Прекрасное логическое заключение, Гросс, — саркастически изрек Вертен. После проделанной утренней работы он был в приподнятом настроении.
Но Гросс не клюнул на это высказывание. Он только слегка хмыкнул в бумагу.
— На этой бумаге целый ряд пятен, — наконец высказался он. — Почти через равные промежутки. Где я видел это раньше?
— Может быть, в ваших собственных журналах? Это обычно признак человека, который всегда правит свою работу до того, как успеют высохнуть чернила.
— Верно, — подтвердил Гросс. — Очень хорошо, Вертен. И оттого край его ладони испачкан чернилами, поэтому он и марает бумагу время от времени. Кстати, здесь находится ваш тесть.
— Господин Майснер. — Вертен огляделся вокруг.
— С вашей женушкой. В ее комнате.
— Почему вы не сказали мне сразу?
Но Гросс вновь углубился в тщательное исследование письма Шрайера, поместив его под линзу микроскопа.
Когда Вертен проходил мимо кухни, госпожа Блачки жестом подозвала его.
— Я знаю, — бросил адвокат. — Гросс сказал мне.
Экономка кивнула, и он продолжил свой путь к спальне, постучал в свою собственную дверь и оттого почувствовал себя дураком.
— Да? — раздался изнутри голос Берты.
Он открыл дверь; в кресле рядом с кроватью сидел господин Майснер, читающий Талмуд. Его длинная седая борода придавала ему вид патриарха. Берта, лежавшая в постели под легким летним покрывалом, предостерегающе протянула руку в направлении мужа, ибо ее отец не прервал чтение. Насколько мог определить Вертен, он читал на иврите Третий завет Мишны, [91]касающийся брака. Вертен остановился у двери, давая возможность старику закончить чтение. Странно, но он ощутил умиротворение в этих произнесенных словах, только несколько из которых он понял. Последователь Талмуда, среди своих прочих достоинств, господин Майснер жил по канонам своей веры. Берта, казалось, также испытывала успокоение от этих слов, положив голову на подушки и нежно улыбаясь Вертену.
Окончив чтение, господин Майснер поместил кусок шелковой вышитой ленты в книгу в качестве закладки, закрыл ее и положил на стол рядом с томиком Берты фон Зутнер [92]«Долой оружие», который Берта перечитывала по меньшей мере в десятый раз.
Господин Майснер встал и широко улыбнулся Вертену.
— Рад вновь видеть вас, — сказал он, протягивая свою большую лапу зятю.
Они не виделись с бракосочетания в апреле. Несмотря на опасения Берты, отец не стал осуждать их брак, заключенный по гражданскому обряду. Напротив, процедуру бойкотировали Вертены, поскольку она не была освящена религиозным ритуалом. Что за ирония судьбы, подумал Вертен. Вот сидит человек, который в современном мире придерживается ветхозаветных традиций. Ортодоксальный еврей, он принял решение своей дочери по ее бракосочетанию. Именно его родители, страстные сторонники ассимиляции, перешедшие в протестантство из практических соображений, были так взбешены решением ограничиться только гражданской церемонией, что не пожелали присутствовать на ней.
Господин Майснер, овдовевший много лет назад, не был балующим, ограждающим дочь от всех жизненных невзгод родителем. У него был широкий диапазон интересов. Вдобавок к своей успешной обувной фабрике в Линце и репутации одного из наиболее известных толкователей Талмуда в Австрии старик был также небесталанным музыкантом-любителем и историком с обширными познаниями.
— Рад видеть вас, сударь.
Их рукопожатие было горячим и сердечным с обеих сторон, но господин Майснер никогда не изъявлял притворных притязаний на то, чтобы зять обращался к нему по фамилии или, что еще хуже, по имени. Фактически Вертен даже не знал его имени.
— На этот раз отец обещал остаться больше чем на несколько дней, — сообщила Берта, ибо знала, что Вертен расположен к старику.
— Видите ли, теперь я вынужден, желаю этого или нет.
Они не сообщили господину Майснеру раньше о беременности Берты из предосторожности, пока не минуют первые опасные месяцы и ребенок не разовьется как следует. Но она явно поделилась секретом с отцом, и тот не проявил никакого неудовольствия. Скорее его комментарий отражал его грубоватую иронию.
— В особенности пока тянется эта история с Малером, — добавил старик. — Вы должны посвятить меня в новые события по его делу. В 1895 году я был на премьере его Второй симфонии в Берлине. Одаренный композитор. Не совсем в моем личном вкусе, но определенно крупный талант.
Вертен и Берта улыбнулись на это, в знак теплого взаимного согласия, что присутствие ее отца было в утешение им. Как в старые времена, когда у них гостили оба, и Гросс, и господин Майснер. К счастью, они еще не начали переоборудовать вторую комнату для гостей в детскую.
Все четверо собрались вокруг стола за ужином, и Берта уговорила госпожу Блачки вновь приготовить ее коронные блюда. Несколько дней отдыха пошли ей на пользу, и тошнота, казалось, пока отступила.
Из-за уважения к господину Майснеру госпожа Блачки отказалась на сей раз от свинины, вместо нее выбрав потроха, изысканное рагу из тонких полосок телячьих легких с нежными клецками, залитое соусом из сливок. Она подала к ним салат из зеленого и красного цикория, слегка приправленный винным уксусом и рапсовым маслом.
Гросс поглотил две порции потрохов, не проронив ни слова. Берта удовлетворилась одним салатом. Вертен и Майснер обсуждали последний скандал в парламенте и набирающую силу Христианско-демократическую партию Люггера.
— По своим взглядам она не является ни истинно христианской, ни демократической, — вынес свой вердикт господин Майснер.
Наконец, когда Гросс утер свои губы салфеткой из дамаскина, господин Майснер возвратился к делу Малера.
— Итак, — осведомился он, — как идет расследование?
Последующие полчаса Вертен и Гросс по очереди излагали в подробностях продвижение их попыток защитить Малера и предать правосудию лицо или лиц, ответственных за покушения. Это был долгий и мучительный путь, от первого сигнала тревоги Альмы Шиндлер, расследования смертей певицы Каспар и господина Гюнтера до опроса возможных подозреваемых, таких как Ляйтнер и мастер сцены Блауэр, а также враждебно настроенных критиков Хасслера и Ханслика, обиженных артистов и исполнителей, включая Ганса Рихтера и даже главу изгнанной клаки Шрайера. Они также дотошно изобразили домашних подозреваемых: лишенную наследства сестру Жюстину, преданную Натали Бауэр-Лехнер и Арнольда Розе, поклонника Жюстины. Коллеги описали покушения на жизнь Малера, включая подпиленный тросик велосипедного тормоза, отравленный недавно кусочек рахат-лукума и освобождение из-под стражи Шрайера.
Они продолжили рассказ о том, как расширялось поле их расследования, чему способствовало получение анонимного письма. Как проверялась вероятность того, что и другие знаменитые композиторы, скончавшиеся недавно, стали жертвой действующего маньяка-убийцы. В круг расследования попали Брукнер, Брамс и Штраус, а также молодой композитор Александр Цемлинский, пострадавший от несчастного случая, упав, подобно Малеру, с дирижерского помоста в «Карлтеатре».
— Однако, что касается Брамса, — нараспев протянул Гросс, — мы удостоверились, что его смерть, как сообщалось в свое время, стала последствием рака печени. А вот что касается Штрауса, то тут дело обстояло по-иному.
90
Бидермайер — стилевое направление, развившееся в основном в немецком и австрийском искусстве в период 1815–1848 гг.
91
Мишна (букв. «учение») — часть Талмуда, содержащая в себе религиозные предписания ортодоксального иудаизма.
92
Берта фон Зутнер (1843–1914) — дочь офицера, австрийская писательница и общественная деятельница, в 1891 году организовала «Общество мира». За пацифистскую деятельность в 1905 году ей была присуждена Нобелевская премия.