Так много отнимая у человечества, что же дают ему взамен эти новые учения религии и религиозной нравственности без идеи трансцендентного? Ничего, кроме старого позитивизма и утилитаризма, -- никакого идеала, ничего возвышающегося над уровнем самого скудного, безжизненного, серенького реализма, учащего мудрости жить изо дня в день так, как позволяют жить сложившиеся обстоятельства... В этой ли фарисейской мудрости тот идеал, которого так горячо и тоскливо ищет в наши дни жаждущее обновления человечество?!
То ли нашло человечество в изложенных учениях, чего искало?
Конечно, нет, и не с этой стороны засияет нам заря духовного обновления. Замыкая своею чисто-практическою, утилитарною тенденцией и религиозно-нравственную жизнь духа в круге земных, осуществимых в опытных условиях действительности задач и отношений, эти новые религии без Бога и без неба закрывают духу последний просвет в высший мир, последний доступ к действительному идеалу, стоящему вне условий данной действительности. А без такого идеала и самая задача практической нравственности становится условною и неопределённою. Место руководящих волею, точно и не двусмысленно указующих ей должное нравственных начал, принципов, занимает колеблющееся и гадательное соображение последствий поступка, целесообразности и т.п. Прикованный к миру земных, вечно меняющихся, никакому уму недоступных во всей своей бесконечно-сложной совокупности и случайном, не предрасчислимом течении условностей, дух лишается твердого и ясного нравственного критерия, уверенности и бодрой стойкости. Он теряет свою свободу от случайностей окружающего, ибо эта свобода -- только в идеале, а идеал-то здесь и упразднён!
Гадательное представление о грядущем нравственно-социальном совершенстве жизни, и уже даже менее чем гадательное, с начала до конца спорное и не выходящее из самых неопределенных общностей представление о тех путях и средствах, которыми "нравственно-социальный" прогресс осуществит некогда эту совершенную жизнь на земле, -- не заменят, конечно, для нравственной мысли руководства точной и ясной идеи безусловного долга. Не примирят они эту мысль и с тягостью, неправдой и неразумием переживаемого, не гадательного и не спорного, но мучительно чувствуемого настоящего, не укажут ясных путей в нём и не поддержат слабеющей в безуспешной борьбе энергии. Они всегда -- удел отвлеченной доктрины, которого удовольствоваться человек может лишь пока спокойно созерцательно благодушествует и рассуждает, пока жизнь своим жестким прикосновением не ставит ему жутких, серьезных, требующих действительной нравственной силы задач.
Там же, где мысль отнеслась к делу серьёзнее и осознала нравственное бессилие и бесплодность этих гаданий и неопределенных мечтаний о прогрессе, возводимых в нравственные критерии, -- как, например, в учении графа Л.Н.Толстого, -- исход ещё безотраднее, чем легкомысленное доктринёрство всех этих "религий прогресса", "человечества", "эволюции" и т.п. Этот исход -- в таком крайнем, до последнего, сужении задач нравственной жизни, при котором возможность ошибки и зла доведена до minimum'а, ибо до minimum'a доведено и самое содержание жизни, весь смысл которой сводится на то, чтобы прокормить себя своим трудом, не заедая чужой жизни! Без идеала -- только такая жизнь, из которой исключена всякая высшая, более сложная и человечная задача, чем "кормиться для того, чтобы работать и работать для того, чтобы кормиться", -- и представляется одна обеспеченною от греха и заблуждения, как обеспечена она, прибавим от себя, и от всякой возможности осмыслить её и облагородить! Это ли идеал? Это ли вознаграждение человеческого духа за отнятую у него, ради земных, "практических" целей, мысль о небе, о Боге, о Трансцендентном?!