Таким образом, XVII век, начавший создавать церковную скульптуру после окончательной победы великороссов над пермяками (ногайцами, как их называли в то время), несомненно, связан со старой пермской культурой. Пермский простолюдин, как правильно говорит Серебренников, явно носил в себе большое творческое горение, ибо скульптура эта если и создана «мастерами», то мастера–то эти были крестьянами.
Замечательно искусство резьбы, своеобразно развертывающееся за двухсотлетний период; полна вкуса также и раскраска. Серебренников правильно охарактеризовал ее: «…скромность и мерность в раскраске одежд, также и ограниченное число цветов удачно помогает мастеру избегать тяжеловатости в складках одежд. Однотонная раскраска каждой одежды в свой, обязательно почти приглушенный, цвет способствует передаче мягких теней и является одним из главных элементов, организующих композицию целостной и связанной. Любимыми цветами для раскраски являются белый, черный, синий, красный, сине–зеленый, затем введен был сиреневый, голубоватый и др.».
Не будем вдаваться в подробности технического порядка, в существующие, очевидно, течения и школы, развертывавшиеся как параллельно, так и последовательно; остановимся несколько на отдельных произведениях, которые нам пришлось видеть в музее. Обильно представлены здесь сидящие Христы. Для того чтобы дать полное понятие о таком Христе в бытовом отношении, выставлены полностью сидящие в темнице «спасители» вместе с часовней — то великолепной резьбы, как Капабековская, то простой, словно шкаф, как в Большой Коче.
Больше–Кочевского весьма замечательного Христа, приложившего руку к пораженному пощечиной лицу, мы здесь приводим в виде иллюстрации. Однако в художественно–психологическом отношении более разительны некоторые другие сидящие «спасители», представленные в раздетом виде, как их непосредственно резали мастера. Приводим одного такого спасителя–пермячка из часовни Редикоре. Несмотря на некоторую наивность изображения, он представляет собою изумительное произведение искусства в смысле смелой стилизации и почти страшного выражения лица, в котором сквозит тупая, упрямая покорность и в то же время внутренний ужас — символ заглушаемого народа.
Из распятий наиболее изумительно (хотя интересных распятий очень много) то, которое вывезено из Соликамской часовни. Если оно производит непосредственно болезненное и могучее впечатление на каждого, то знаток искусства не может не поразиться экономии приемов, глубокому инстинктивному расчету эффекта позы, в которой одновременно учтена пассивная покорность исстрадавшегося организма и тяготеющая сила уже инертной массы. Нельзя не обратить внимания также на совершенно экспрессионистскую выразительность художественно трактованной полумертвой головы с ее черными, как уголь, спадающими кудрями.
Совершенно невиданным и совершенно потрясающим явлением надо признать бога Саваофа из Лысьвенской церкви. Здесь мы имеем изображение бога необыкновенно могучего. Голова трактована под влиянием античной скульптуры, это — голова Юпитера. От всей композиции веет каким–то своеобразным соединением антика или высокого ренессанса и барокко. Серебренников склонен видеть в этом произведение какого–нибудь крепостного, который путешествовал по Европе и видел южноевропейские образцы. Может быть.
Из Никол Можаев, которые все необыкновенно характерны и любопытны, приводим почти загадочную фигуру из Покчи. Это положительно шедевр экспрессионистской скульптуры, имеющий в себе какую–то высокохудожественную манеру. Вся трактовка небольшой фигуры в строго падающих одеждах полна вкуса. Длинный меч в одной руке, церковь типа конца XVII века—в другой. Но самое замечательное — его голова, сверхъестественно удлиненная, странным типом которой поэт–скульптор хотел передать какую–то высокую психическую мощь. Статуя поражает именно изумительной уверенностью художника и полетом психологического воображения мастера.
Наконец, древнее изображение богини Пятницы из Ныроба довершит приводимые здесь иллюстрации, которые лишь частично исчерпывают самое интересное в музее и книге Серебренникова. Необычайно простыми приемами выполнена здесь эта фигура, беспощадная, суровая, полным живой укоризны глазом глядящая повелительница — настоящее отражение древнейшего матриархата.
Какие же выводы можно сделать из этой сокровищницы русско–пермских скульптурных произведений? По–видимому, высокий результат достигнут был скрещиванием зрелого искусства Запада с имевшимся на месте высоким скульптурным инстинктом древне–языческой пермяцкой культуры. Инстинкт этот выливался не только в чувство формы, будь она упрощена или, напротив, виртуозно и витиевато выражена при помощи обильных складок одежды, но, главным образом, в социально–психологическую выразительность, которую полусознательно вкладывали пермяцкие мастера в свои произведения. Страдания оскорбляемого смертной мукой человека — жертвы, преклонение, с другой стороны, перед повелителями, будь то далекий бог–царь Саваоф, или какой–то правящий мозгом массы загадочный кудесник Никола Можай, или угрюмая матрона Пятница, — вот что мы находим, главным образом, отпечатленным в испуганном и скорбном воображении религиозного пермяка. Бог его либо выражает сто собственную скорбь, либо является превосходящим его культуру господином и палачом.
Пожелаем всей душой, чтобы пермяцкий скульптурный гений не усох вместе с усыханием церковной скульптуры. Там должны быть рассыпаны внуки и правнуки своеобразных, почти гениальных резчиков страны. Теперь им незачем будет обожествлять униженное терпение или беспощадную власть. Иные времена — иные песни; иные времена — иные статуи. Но нельзя не признать в пермских богах свидетельство огромной талантливости, огромного художественного вкуса, огромной способности выразительности, которая свойственна не только народам великорусско–пермяцкой смеси северо–восточной части Пермского края, но, конечно, многим и многим другим группам высоко одаренного населения нашего Союза.
СОХРАНЕНИЕ И ИЗУЧЕНИЕ ПАМЯТНИКОВ РЕЛИГИОЗНОГО ИСКУССТВА
ПРЕДИСЛОВИЕ К КАТАЛОГУ
Порою встречается вульгарное представление о революциях как о переворотах, проникнутых безразборчивой ненавистью ко всему старому. Такое представление покоится на нескольких предпосылках весьма существенного характера, в которых много правды. Народная революция не может не сопровождаться взрывами мстительного чувства долго порабощаемого и обираемого народа против господствующих классов. Отсюда и естественна стихийная неприязнь ко всему бытовому укладу этих господствующих классов, к окружающей их роскоши, а следовательно, и к их искусству. Если мы имеем перед собою революцию в форме крестьянского бунта, то слепое разрушение даже первоклассных, имеющих громадное эстетическое и историческое значение, сокровищ культуры может иметь место.
С другой стороны, подлинно великие социальные революции представляют собою переход власти из рук одного класса в руки другого. Вся культура носит на себе классовую печать. В каждую эпоху культура находится в более или менее полном соответствии с интересами, с мировоззрением господствующих классов, господствующих групп. Новый класс несет с собою новые интересы, новые мировоззрения и либо (как это было с буржуазией) несет с собою свои собственные вкусы (иногда в разной степени уже развернувшееся собственное классовое искусство), либо (как это имеет место с пролетариатом СССР) начинает быстро развивать новое творчество в области литературы, театра, музыки, пластического искусства, творчество, являющееся выражением его новой социально–психологической природы. Исходя отсюда, некоторые представители буржуазной мысли или просто обыватели старого мира могут высказывать крайние опасения, как бы пролетариат, класс, имеющий столь ярко выраженное собственное лицо, не отнесся к старому искусству, к старой культуре, как к чему–то чужому, враждебному и ненужному.