«Нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас. Ибо тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих. Потому что тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего ее, в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих. Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне; и не только она, но и мы сами, имея начаток Духа, и мы в себе стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего» (Римл. 8. 18–24).
Резюмируя все сказанное и выделяя из первобытной науки и первобытной поэзии элемент существенно религиозный, мы можем определить религию следующим образом: — религия есть такое мышление о мире и такое мирочувствование, которое психологически разрешает контраст между законами жизни и законами природы. Это общее определение религии. Оно не охватывает всех существенных её сторон, но дальнейшие её свойства могут быть выведены из этого определения.
Анимизм давал пищу, материал и форму для понятой таким образом первобытной религии. Он создавал для человека, еще страшно слабого познанием и трудом — возможность надеяться, ибо познание заменилось мифологическим творчеством, труд — магизмом: молитвой, обрядом, заклинанием.
Но пришли новые времена. Человек мало–по–малу стал самоувереннее. Мифологическое творчество сменилось метафизикой и наконец точной наукой, вера в магизм рухнула и заменилась верой в труд. На месте анимизма стоит теперь научный энергетизм, на месте магизма — современная техника. Но изменило ли это что–нибудь в религиозной сущности души человеческой? Разве человек добился счастья? Разве в душе его не живет больше желаний? Разве его мечты об истинном счастье стали бледнее, его идеалы тусклее и ближе?
Если бы это было так, то Гартман был бы прав. Это значило бы, что человечество стало «положительным», т. е. коммерчески расчетливым, удобоудовлетворишым, ползучим, дряхлым.
Но ведь все наоборот: никогда еще гордость человека не была так велика, как теперь. Жадность его стала бездонной, то, что показалось бы счастьем дикарю, жалко современному человеку, его влечет вечно вперед, он ненасытен, и Карлейль с ужасом, но верно определил его сущность:
«видите вы этого угольщика? Вы думаете, ему достаточно сотни шиллингов, чтобы быть довольным? А я вам говорю: если бы Господь Бог дал ему пол мира, он стал бы желать другой половины».
Ту жадность, ту завоевательную мечту, которую греки считали грехом, источником несчастья, мы считаем лучшим в человеке, с гордостью говорим мы о нашей вечной неудовлетворенности, которую отразили в себе титаны новой поэтической мечты — Фауст, Манфред. Тоска жива в человеке, и кто не умеет мыслить мир религиозно — тот осужден на пессимизм, если только он не простой филистер, готовый вместе с Чеховским учителем повторять: «Я доволен, я доволен».
Если тоска первобытного человека есть жажда жизни продолжаться, защитить себя от нападений среды, то новая тоска есть жажда господствовать над природой. Вот великая перемена, совершившаяся в религиозном чувствовании человека.
Итак потребность выросла, идеал стал величественнее. Между тем надежда на союзные силы рухнула, в природе нет иного духа, кроме человека.
Итак, что же значит иметь религию? Это значит уметь мыслить и чувствовать мир таким образом, чтобы противоречия законов жизни и законов природы разрешались для нас. Научный социализм разрешает эти противоречия, выставляя идею победы жизни, покорения стихии разуму путем познания и труда, науки и техники.
Итак мы утверждаем, что религия жива и будет жить, но что она совершенно изменила свои формы. В сущности и прежние религии выражали жажду счастья, и прежние стремились к нему познанием и трудом. Но теперь познание наконец очистилось, очистился и труд. Это очищение великих орудий человека от шлаков, нелепых гипотез и ложных приемов — могло лишь возвести религию на новую высоту, но никак не уничтожить ее.
В подтверждение этого рассмотрим тот же вопрос еще и с другой стороны.