Но наука никогда не дает уверенности, всегда одну вероятность, хотя часто практически равную уверенности.
То, что относится к науке вообще, в еще несравненно большей мере относится к сложным научным прогнозам: о судьбе мира, земли, человечества.
Прекрасно говорит об этом Бенедетто Кроче:
«Будущее общество, о котором мы говорим с такою уверенностью не как о нашем предположении, но как о чем–то, наступление чего определено наукой — вовсе не имеет в себе субъективного характера необходимости. Прогнозы истории, даже научного социализма, никогда не могут иметь этого характера. В истории мы всегда имеем дело с силами неопределенными и по количеству и по интенсивности; здесь возможен лишь учет вероятности. Этот учет рождает в нас живое чувство надежды, когда он подкрепляет наши идеальные стремления: чтобы придти к большему, т. е. к практической тактике, надо, чтобы мы имели убеждение в значительности личных и коллективных усилий, как элемента координирующего внешние силы и кооперирующего с ними».
Но если социализм, как будущее, благодаря Марксову анализу тенденций капиталистического общества, обладает вероятностью, граничащей с достоверностью, то в более общем вопросе о том, победят ли жизнь, органическая материя, разум — в их самоутверждении перед лицом бессмысленной материи, природы, подобно Хроносу готовой истребить детей своих, в этом вопросе — наука скорее против нас. Нет, стихийный ход вещей не остановится ради того, чтобы пощадить ценности. Архимед перед смертью просил убийц не спутывать его чертежей. Напрасно человечество стало бы умолять глухие стихии не стирать его культурных начинаний, они не остановились бы в своем размахе, как солнце не могло остановиться по приказу человека.
Но тот же Архимед, который немощным жестом закрыл дрожащею рукой старика свои чертежи от грубых чудищ из мускулов и стали, пришедших убить его, гордо заявлял, что повернул бы землю, если бы нашел точку опоры. Нет пределов для познания и основанной на нем техники. Подумайте о психической жизни моллюска — нашего предка, и о беспроволочном телеграфе! Между тем психическая жизнь потомка не столь далекого, быть может, при беге прогресса, так же чудовищно превзойдет нашу, как сила мозга Фарадея, Маркони превосходит силу нервной клетки протозоя. Нет предела для силы мысли, т. е. для целесообразной самоорганизации общественной нервно–мозговой системы, а с нею вместе и для прогресса техники.
Мы можем сказать лишь, что предстоит борьба. Эта борьба начнется с новым небывалым размахом именно после победы общественных принципов социализма, Социализм это организованная борьба человечества с природой для полного её подчинения разуму: в надежде на победу, в стремлении, напряжении сил — новая религия. Мы вместе с ап. Павлом можем сказать: «мы спасены в надежде». Новая религия не может вести к пассивности, к которой в сущности ведет всякая религия, дающая безусловную гарантию в торжестве добра, — новая религия вся уходит в действие. «Человек рожден не для созерцаний», говорил Аристотель, «а для действия», и начало умиленного созерцания изгоняется теперь из религии и заменяется началом неустанной активности.
Новая религия, религия человечества, религия труда, не дает гарантий. Но я полагаю, что и без бога и без гарантий — маски того же бога — она остается религией.
Глава II. Происхождение религии и важнейшие этапы её развития
Организм и среда. Первое решение религиозной проблемы
Вся жизнь организма, как учит современная биология (особенно глубокая теория крупнейшего из современных биологов Ле–Дантека), ест взаимообмен энергии и вещества между средою и организмом. Среда формирует организм. Если мы рассмотрим любой акт организма — мы увидим, что он является химико–механической реакцией на воздействия среды. Обусловливающая форму этой реакции причины лежат частью в среде, частью в самом организме. Но органы, определяющие своею структурой характер реакции организма на воздействия среды — сами являются результатом предшествовавших функций, они сами, так сказать, кристаллизировавшееся решение тех или иных задач, которые ставит природа, ибо задачи эти имеют большею частью весьма категорический характер: приспособись, т. е. сумей сохранить жизнь при новом условии, или разрушься, умри, т. е. перестань быть целостным организмом, распадись на составные элементы. Что продолжало жить–то, стало быть, разрешало задачу Сфинкса. Организм есть таким образом целиком продукт внешних сил. Новые видоизменения его мозговой системы, или того или другого органа определяются правда его свойствами до наступления новых, вызвавших эти изменения условий, но ведь эти его исходные свойства тоже не даны сами по себе, а произошли путем того же процесса. И тем не менее организм есть нечто совершенно особое, резко выделяющееся на фоне неорганической природы: самая сущность живого организма в том именно и заключается, что он весь есть — стремление жить, остаться самим собою, сохранить координацию всех своих частей. Это объективный биопсихологический факт для стороннего наблюдателя. Но ведь мы не имеем права представлять себе организм самосохраняющимся автоматом, он дан нам и как чувствующий субъект. Организм страдает, когда внешние силы, вторгаясь, нарушают установившуюся в нем гармонию частей и процессов; он страдает, когда не находит условий во вне, необходимых для продолжения планомерного и всестороннего своего функционирования, он наслаждается, когда вновь находит относительную гармонию своих функций и, если для этого потребовалось даже довольно глубокое изменение мозга, или того или другого органа — он продолжает ощущать себя собою, он чувствует себя изменившимся, т. е. в самом изменении утверждает свое тождество. И между этими фактами самочувствия и фактами физиологическими, объективно наблюдаемыми, существует полная параллельность и функциональная взаимозависимость (т. е. с изменением одного ряда явлений дано определенное изменение другого ряда).