Пророк требует пересмотра договора с богом, а такой пересмотр всегда является пересмотром и социальных отношений. В пророке выражается новое понимание правды о природе и обществе новых, или выросших и окрепших элементов общества. Но пророки обыкновенно апеллируют к прошлому, они называют свои реформы возвратом к исконной истине, а вредоносные по их мнению учения и нравы стараются изобразить, как пагубные новшества.
Лишь на более высоких ступенях общественного развития традиция теряет свое обаяние и пророки начинают сознавать новизну своих истин и говорить о новом завете. Но и тут заботливо устанавливается связь с прошлым. Иисус говорил, что пришел исполнить, а не нарушать закон ветхого завета. Магомет опирался на Моисея и Иисуса. Вечное Евангелие Св. Духа, возникшее в XIII веке, опиралось на них же, хотя и претендовало на роль третьего, наиновейшего завета.
В течение долгого времени публицистика имела форму пророчества как в дохристианском, так и в христианском мире. При этом пророчество распадалось на два типа: истинное и эпиграфическое.
Пророки не были в собственном смысле предсказателями, они были ими в том же духе, что современные публицисты и социологи. Определение пророческого способа предсказывать, даваемое Дармштетером, может быть применено и к Кондорсэ, Сен–Симону или Марксу «Пророк видит будущее в самых общих его чертах, потому что, создав себе известную философскую концепцию истории, он определенно знает судьбы своего народа, смотря по пути, на который народ этот вступает. Общее движение фактов и идей с их необходимыми отдаленными результатами — вот единственное, что его интересует: деталь, конкретный факт, естественно ускользает от него; он оставляет предсказание их шарлатанам».[18]
Но иногда мы встречаем в книгах пророческих необычно подробные предсказания: знак, что соответствующая книга или место книги написаны post factum, но для придания силы публицистическим идеям освещены ореолом предсказания, а иногда и каким–нибудь древним и великим пророческим именем. Великие пророки стоят всегда на рубежах, среди кипучей социальной борьбы. Они дают ей лозунг, обобщают ее, орлиным взором всматриваются в будущее, бичуют врагов своей идеи, утешают сторонников.
Две причины делают пророка личностью таинственной и иеротической: во–первых, как мы уже сказали, в религиозном обществе не может совершиться революции или широкой реформы, которая не была бы также революцией в области отношений к богу. Следовательно, пророк обязан говорить именем бога. Социальные, политические или моральные требования, выдвигаемые не как требования какого–либо могучего божества в религиозном обществе немыслимы и бессильны, появление их обозначает всегда падение вообще теологических устоев общества.
Во вторых, пророк психологически воспринимает себя орудием высшей воли. Систематическая мысль, исследование чужды человеку в его детстве и отрочестве, человек в ту эпоху не мыслит, а поэтически творит: догадки, сопоставления сверкают внезапно в его голове, он берет вдохновением, нервным подъемом. Он не мыслит, а видит вереницы символических образов, он не учит, а вещает, иногда поет. Состояние нервного подъема, вдохновения, доходящего до галлюцинаций и припадков, состояние ясновидения — выше всего для пророка: как молнией освещается в это время перед ним то, что медленно зрело в его сознании в обычные будни. Поэты до сих пор еще верят во вдохновения, как какой–то призыв, или какое–то посещение — это факт их внутреннего опыта, публицисты старого общества — пророки — вербовались из натур поэтических, а не научных. Флегматик ученый не мог еще иметь значения, натуры истероэпилептические (всякое вдохновение есть легкая эпилепсия, переполнение мозга кровью) — были руководителями юного человечества. Вдохновение ненормально, это возвышенная болезнь; неудивительно, что больные и вдохновенные плохо различались юным человеком.[19]
Пророки — публицисты, учители и революционеры, выходили из среды противостоявшей официальному жречеству, как народные, демократические носители истины — средой этой были истерики, шарлатаны, гипнотизеры, гадатели и знахари, толпами или в одиночку ходившие с места на место. Они предсказывали в трансе, говорили загадочными образами, кривлялись, фокусничали, сами неясно понимая, где кончался у них обман и где начиналась истина. Простонародье смотрело на них как на людей высшего порядка, которым открыты тайны. Жрецы косо смотрели на этих узурпаторов их доходов и их влияния. Когда народные массы, доведенные до отчаяния или почуявшие свои силы подымались на дыбы и выступали под своими знаменами против верхов общественной пирамиды — богоодержимые становились во главе их, и из их темной и жалкой среды выдвигались истинные пророки, политические и духовные вожди. Само собою, пророк мог выдвинуться внезапно и из другой среды, но черты одержимости, но поэтически–вдохновенный характер должен был быть присущ ему непременно. Поэтический гений, сверхмерная способность синтезировать, объединять бродячие новые чувства, идеи и желания, постигать язык фактов, умение придать блеск и жар добытому таким образом новому учению, остается необходимым признаком и для пророков нового, светского общества, я хочу сказать для великих вождей — революционеров. Но не веруя больше в магизм в социальных переворотах, придя вплотную к пониманию реформы и революции, как актов трудовых, которые для успешности своей должны зиждиться на познании социальных сил и тенденций, — мы выдвигаем по отношению к нашим пророкам не только требования страсти, энергии, жара любви, поэтической образности речи, способности творить лозунги, — мы требуем от них еще и холодного размышления, сдержанности объективного исследователя. Может ли быть соединено в одном лице то и другое? Да. Ибо мы присутствовали при таком чуде: нас учил величайший пророк мiра — Маркс.
19
Отба, сын Ребии, говорит Магомету: «если дух, являющийся тебе, крепко привязывается к тебе и овладевает тобою настолько, что ты не можешь освободиться от него и потому проповедуешь, внося раздор, — мы пришлем тебе опытных врачей, мы заплатим им и они вылечат тебя».