Теория искупления
Став стражами социальной справедливости — боги, первоначально стихийно свирепые, сами становятся все более и более справедливыми. Они превращаются наконец в совершенное и благостное мироуправление. Политеизм либо иерархизируется и получает монарха, либо уступает место монотеизму.
Радостное и возвышающее душу человека представление о богах или боге, как самом лучшем, достойном, высоком существе, до какого может додуматься данный народ в данную эпоху, идеальная красота бога — не должна, не может быть запачкана ответственностью за зло и ужас жизни. Бог справедлив — это страстный постулат человека, влюбившегося в себя самого в лице бога своего, просветленного своего отражения в зеркальном небе фантазии. Если человек страдает, несмотря на справедливость бога — значит он сам виноват. Лучше обвинить себя, как человека реального, чем бога, — человечность идеальную. Самый благостный государь, самая совершенная республика — карают за проступки и преступления, причиняют страдание, как наказание. Итак: зло жизни, страдания мира сего — это наказание за грех.
Реалистическое иудейство, констатировав страдание и смерть даже младенцев, не успевших совершить никакого греха, легко пришло к идеи ответственности за грехи родителей. Два обстоятельства особенно сильно поддерживали эту концепцию: несомненный факт наследственности, вырождения, и круговая родовая ответственность за преступления. Издавна уже род, а потом семья отвечала за деяния своего члена. Человек еще не рассматривался отдельно как самостоятельный индивид. Природа же и в действительности связывала его прочно с его предками и потомками могучим законом наследственности. Итак, мы наследственно греховны. На нас лежат преступления отцов, и мы громоздим на них новые «студные дела», ибо мы источник, зараженный у истока, тела наши испорчены, мы существа падшие. Первый мужчина и первая женщина совершили первый ужасный грех.[21]
Еще более смела и красива мысль о падших ангелах, чистых и прекрасных духах, заключенных за свои преступления в подверженные мукам тела человеческие. Земля — ад ангелов, телесный человек — темница ангела, наказанного Господом за грех перед лицом его.
К тяжести страданий и невзгод, к тяжести угрызений за собственные проступки перед лицом своей совести, мнения сограждан и властей предержащих, присоединилось сознание изначальной греховности мира; огромная мрачная тень греха, самоунижения, стыда легла на лик человечества; зато тем ярче могли гореть вершины уходящих в небеса гор, зато этою ценою была куплена незапятнанная справедливость божеств.
Но мало того, с доктриной о коренной греховности человека — все недостатки жизни, ограниченность власти человека над стихиями, его хрупкость и болезненность, инертность и нищета — приобретали тоже чисто моральный характер. Все физические невзгоды — наказания, а если так, то все они прекратятся, и жизнь превратится в чистую радость, земля в рай, когда грех будет искуплен. Попытки создать искупительные обряды быстро привели к разочарованию. Ни одна религия не могла конечно придумать такого искупления, которое реально прекратило бы зло. Приходилось переносить надежды в будущее. Когда–то совершится искупительный акт, акт примирения человека с богом и прекращения зла. Так зарождается мессианизм. Иногда тот или другой исторический факт, появление великого и благочестивого царя или выдающегося пророка признавались алчущим и жаждущим спасения человечеством за наступление царства мира, добра и правды. Но следовали новые разочарования. Мнимого мессию низводили до ранга предтечи, или переносили связанные с ним надежды на его второе пришествие. О специальных формах мессианизма: персидской, иудейской, эллинской и буддийской мы будем говорить в дальнейших главах.
Сейчас отметим лишь следующее. Человечество создало сияющее божество силы, красоты, мудрости и правды. Этим оно в сущности возвело себя самого в идеал, оно постигло себя в своем зачаточном величии, выразило в великом теологическом мифе аспирации жизни к полному и ликующему расцвету, к гармонии и абсолютно–победоносной мощи и вечности. Но человечество не во всем своем ценном и прекрасном вошло в этот просветленный портрет свой. В подобном боге нет места страданию. Заставить страдать царя и судию мира, идеал силы и блаженства — значило бы исказить славу победы, предображенной фантастически, мифически предвкушаемой. Но человек признал уже на известной высоте своего развития цену страдания, а именно цену страдания невинного и целесообразного. Разве не божественна способность человека к самопожертвованию? Способность героя жить и умереть для своего народа, матери — для своего ребенка. Две великие скорби подняло человечество к небу: скорбь матери о своем ребенке, скорбь героя о людях и страдания его за свой род. Человечество преклонилось перед жертвой матери и жертвой героя. Если человечество будет когда–нибудь прощено, то за эти две великие жертвы. Хранительница вида, Великая Мать вообще, в скорбях и муках рождающая жизнь и охраняющая ее, оплакивающая её страдания и отстаивающая её права, — и герой, невинно берущий на себя тяжесть греха, герой, идущий на смертный подвиг, — вот заступники человека перед всевышними богами, вот, сказали бы мы, документы из нервов и крови, свидетельствующие о божественности человека и позволяющие ему не моргая смотреть в лицо богу — идеалу, солнцу пресветлой человечности в её апофеозе.
21
Первородный грех почти у всех народов имеет характер неугомонного стремления к лучшему, которое оскорбляет богов. К этому мы еще вернемся.