Это положение, этот догмат толкает мысль брахмана. Он уже чувствует себя господином мира. Стихийные боги его слуги. Он уверяет в этом других и себя самого. Он подчинил себе богов неба и земли силою других богов, богов жертвоприношения: Агни, Сомы, Брахмана. Эти три стало быть сильнее всех остальных. Ритуальные боги выше богов космических. Таинственен и чист Агни (огонь), он родствен духу. Еще роднее ему Сома (пьянящий напиток). Разве не вселяется какой–то странный и веселый дух в человека, когда он пьет эту диковинную жидкость? Но духовнее всех «Брахман» — слово, сила заклинания. Логос уже возводится на трон мира. Слово есть творящая сила. Пренебреженный труд лежит где–то далеко от нас теперь: нет, угаданное слово, мощное, магическое — дает ключ к власти над вселенной. Носителем бестленного, духовного, разумного Брахмана–логоса является телесный брахман — жрец. Логос живет в нем. Кто же он? Кто это живет в груди, или голове мудреца, знающий заклинания, перед которыми Индра трепещет? Это не жалкое тело, которое умирает и обращается в тлен. Это часть божественного Логоса, частица духа–всемогущего, неумирающего. Где она, в чем? Это атман, дыхание, незримый принцип жизни, я моего я, неуловимое, другое, совершенно отличное от вещности, чистая мысль, отличная от всякой частной мысли, как бутылка от жидкости: чтобы постичь ее, нужно вылить всякую жидкость, оставить сосуд пустым: гони, гони мысль, чтобы осталась мысль. Не думай ни о том, ни об этом, ни о чем, но думай. Это вне жизни, это не жизнь больше. Это выше жизни. Это сущность без атрибутов, это форма без содержания. Позднейший индусский философ так формулирует логическую операцию, при помощи которой человек надеется постичь свою религию чистого духа, поймать то состояние, которое сделало бы его господином мира и его соблазнов, операцию, которая на деле несет его с силою мальстрема в пучину нигилизма и смерти:
«Мудрец поднимается над идеей формы, идея индивидуального бытия исчезает для него, он постигает, что различий нет, он приходит к выводу, что существует лишь бесконечность в пространстве. И он останавливается».
«Поднявшись над идеей пространства, он постигает его, как представление разума: все есть бесконечность разума, говорит он. И останавливается».
«Поднявшись над идеей бесконечности разума, он приходит к выводу, что ничто абсолютно не существует: Все есть ничто, говорит он. И останавливается».
«Поднявшись над идеей абсолютного ничто, он приходит к выводу, что нет ни бытия ни не бытия, и останавливается».
«Поднявшись над уровнем отсутствия как бытия, так и небытия, он приходит к концу самой идеи и всякого движения духа. Тут он останавливается».
Но эта страшная логическая операция не имела бы практических результатов, если бы не непобедимая усталость жить, бороться, мыслить, охватившая брахманскую аристократию и всю Индию.
Ницше правильно отмечает, как основу подобного учения:
«два физиологических факта: во–первых, чрезмерную раздражимость чувствительности, выражающуюся в утонченной способности страдать, во вторых, духовное переразвитие, слишком долгую жизнь среди понятий и логических процедур, под влиянием чего личный инстинкт побледнел перед безличным».
Но Ницше неправильно думает, будто буддизм был реакцией против брахманизма. Ничуть не бывало. Вышеприведенная ультра философская, ультра нигилистическая тирада находится как раз в буддийской книге «Saggiti sutta».
Ницше старался возвысить буддизм над христианством, благодаря чему он внес в свою книгу «Антихрист» огромную путаницу понятий и исторических фактов. В сущности же его характеристика первоначального христианства (христианства Иисуса, которое он впрочем насильственно разрывает даже с Евангелиями, конструирует совершенно интуитивно и объявляет равным буддизму) лишь косвенно относится к этой религии, но как нельзя лучше объясняет психологическую сторону метафизических религий, логическую сторону которых раскрывает вышеприведенный абзац «Saggiti sutta».
Ницше говорит: «Нам известно состояние болезненной раздражимости чувства осязания, которое в этом случае содрогается от каждого прикосновения, от каждого дотрагивания до твердого предмета. Переведите себе такой физиологический habitus на язык его последней логики — как инстинктивную ненависть ко всякой реальности, как бегство в «непостижимое», в «непонятное», как отвращение ко всякой формуле, ко всякому понятию времени и пространства, ко всему, что прочно, что представляет собою обычай, установление, церковь, как жизнь в таком мире, с которым уже не соприкасается никакая реальность, в исключительно «внутреннем» мире, «истинном» мире, «вечном» мире… «Царство Божие в вас»…