Философские свои выводы и все свое необычайное настроение брахманы отразили в мире и дали ему изумительное толкование. Сущность мира — бог Брама — это есть тот чистый дух, та чистая от всякого содержания немыслящая мысль, которую брахман обрел, как центр своей души и как убежище от соблазнов мира, от утомившего его слишком шумного и яркого базара жизни. Мысль абсолютно божественна, пока она не мыслит, дух чист, спокоен, пока не грезит, не творит, не желает. Но великий Брама, — это потенциальное воображение, наполнил себя реальными идеями и образами. Это в сущности падение Брамы. Брама создал сонную грезу жизни, призрачный, так называемый реальный или материальный мир. В этом мире, мираже–майе, много прекрасного, но отдельные красоты её делают ее еще более пагубной, они не позволяют духу человека заметить во время кошмарный характер всего сновидения в целом и страшным усилием воли отвергнуть мнимое свое индивидуальное бытие, проснуться на лоне Брамы, в небытии. Не умереть обыкновенной смертью надо, это акт в недрах все того же сна, а мыслью вырваться из его оков — это победа. Священный стих говорит об этом:
Когда он освобождается от всякого желания сердца,
Смертный входит в Браму здесь, на земле, уже бессмертный.
(Ольденбург. Будда стр. 48).
Но это воскресение на лоне Брамы не есть ли полное отвержение жизни? Конечно. Брахман думает, что он отрицает, как зло, лишь часть жизни — страсть, желания, эмоции, ощущения, но оставляет жить тем более чистою жизнью дух свой, чистый разум, — однако он ошибается. Его философия это мощно распространенное евангельское положение: «если один из членов твоих соблазняет тебя — отсеки его и отбрось прочь, лучше пусть погибнет один член, чем все тело твое». Брахман нашел, что все члены и все способности души его соблазняют, он все отсек духовным ножом и психологически отбросил. Неподвижный дух, сказал он себе, бестелесный дух! Но тут–то и заблуждение. Это сама же жизнь в своем страстном порыве заблуждается. Видя, что счастье связано с моральным падением и страданием как нравственным, так и физическим, жизнь во образе индусского мудреца, в поисках чистого счастья, подменила его покоем, даже абсолютным покоем; но покой есть отрицание и счастья и жизни. Жизнь как бы поставила целью остаться — собою, освободившись от тела, продолжать вибрировать вне организма, нервов, мозга, — между тем бестелесного духа не существует, как не может быть музыки без вибрирующего тела. Неподвижный дух, не волнуемый больше ничем, ибо всякое волнение стало болью. Но неподвижный дух есть собственное отрицание. Мы называем духом именно наивысшую форму нашей подвижности. Словом, тут страшная аберрация органической жизни, попранной чудовищными результатами необычных функций своих органов. Идеалом становится, наконец, нечто в полном мере презренное. Ренан рассказывает: «Я видел в одной египетской деревне, на границе пустыни восточного святого. 20 лет пребывал он здесь, на песке, в сидячем положении, погруженный в сумрачный сон, не видя больше, не слыша. Его ноги были сухи, как кости скелета. Солнце, пожирая его череп, высушило в нем всякое сознание; он гораздо менее заслуживал название живого существа, чем тростник или пальма».
«Что такое бог брахмана!» спрашивает Ольденбург, — и отвечает: «Великий Единый, перед которым умолкает всякое человеческое стремление, где блекнут все краски и замирают все звуки. Нет ни хвалебной песни, ни молитвы, ни надежды, ни страха, ни любви. Взгляд человека неизменно обращен внутрь себя и стремится в глубине своего собственного бытия раскрыть свое я, как что–то вечное, единое; в полном глубокого смысла, загадочном слове открывает мыслитель, перед которым было снято покрывало, тайну о невиденном зрителе, неслышанном слушателе, ради познания которого брахманы оставляют свое имущество, жен и детей и бродят бесприютными нищими по белу свету».
Трудно сказать, насколько широко проникло это учение в массы, вообще было ли широко распространено вне касты брахманов. Во всяком случае спастись по этому вероучению мог только брахман. Другие люди и животные должны были своими заслугами добиться права — родиться вновь на свет в высшей форме и, наконец, брахманом. Иерархия счастья совершенно совпадала для брахманизма с иерархиею зоологической и социально–кастовой. Среди народа к тому же брахманы поддерживали все суеверия, указывая на жертву, богатую, щедрую, как на высшую заслугу в глазах богов. Люди состоятельные могли спастись жертвами, брахманы — знанием Вед и размышлениями. Для остальных путь спасения был в сущности закрыт; ими не интересовались. Широко распространено было, так сказать, неканонизированное убеждение, что даже судра может высоко подняться, но только ценою неслыханных лишений и самоистязаний.