Из всего вышесказанного уже видно, что то принижение иудаизма по сравнению с эллинизмом, которое ярко сказалось у Фейербаха, не может быть признано правильным.
Надо отметить еще, что сила жизни израильского племени сказалась не только в живучести и воли к мощи, выразившейся в Иегове, но и в глубоком реализме. Лишь позднейшее, декадентское, так сказать, иудейство отчасти прониклось мистицизмом других восточных религий. В христианство мистицизм влился широкой волной между прочим как раз из жизнерадостной Греции. «Жизнерадостная» Греция начала разлагаться еще значительно раньше фатальных войн Афин и Спарты, она создала, отчасти заимствуя с востока, культ загробной жизни, даже культ смерти, как избавления. Мы знаем, что и в этом сказывается жажда жизни, переломленная, рассеянная, обезображенная. Иудейство же столь неутомимо логичное в развитии своего фантастического представления о Вседержителе, было глубоко реалистично в своей концепции жизни. Различие души и тела было очень смутно для иудеев, а жизнь души вне и после тела их совершенно не интересовала. И тем не менее это был самый религиозный народ земного шара и человеческой истории. Ренан справедливо говорит об иудаизме:
«Могущественная традиция идеализма и какой–то парадоксальной силы упования, религия, исповедники которой шли на всевозможные жертвы, между тем как она не обещала им ничего за пределами земной жизни.»
И еврейская религия своеобразно победила мир. Отмечая еврейское происхождение христианства, Дармштетер продолжает:
«Магомет, вышедший из школы иудеев и иудейских христиан, основывает Ислам, догма которого совпадает с иудейской догмой, но понижается соответственно более узкому уму, в котором она отразилась. Мифология ислама также раббиническая и иудеохристианская. Таким образом, начиная с VII века по Р. X., две иудейские колонии заселяют область человеческой мысли, колонии, борющиеся с метрополией, проклинающие и отрицающие ее. Они не только преследуют последователей религии матери, но что гораздо хуже, искажают каждая по своему её принципы: христианский запад сохранил свой мифический дух, внеся в него догматы и принудив тем науку к молчанию или кощунству; арабский восток превратил бога из закона разума в царственный произвол, что вскоре привело к пассивности и невежеству»
Дармштетер решительно не согласен с тем, будто бы еврейство пережило себя, будто его историческая миссия кончилась с порождением христианства. Он отмечает огромные заслуги еврейства в средние века. Именно они сохранили нам, в полной терпимости среде мавританской культуры, лучшее достояние античной мысли. Их живая мысль противостояла догме. Дармштетер ярко рисует судьбу еврейства после рассеяния и говорит о положении еврея, как носителя религии — матери, среди христиан:
«Ненависть народов к евреям в значительной степени воспитана церковью, но церковь пытается также и защитить евреев от вызванных ею бурь. И это потому, что она боится еврея и нуждается в нем: ведь христианство основано на его книге, но не страшно ли, что он владеет тайной этой книги, что он может быть судьею веры судей своих. Иногда улыбкой, нечаянным словом, он дает понять, что осуждает ее, и считает себя в силах указать на её недостатки и заблуждения. Это демон, владеющий ключом от святилища. Отсюда великая мечта священника: не сжечь еврея, а обратить его».
Историк Фруассир наивно рассказывает о Людовике Святом:
«Большую глупость сделал он (св. Людовик), учредив диспуты; ибо прежде нежели оные диспуты кончились, многие христиане пошатнулись в вере, не сумев разобраться в возражениях иудеев. Тогда король сказал, что никто кроме ученых клириков не должен спорить с евреем; светский человек, когда он услышит, что еврей порицает веру, не должен защищать ее доводами, но шпагой, погружая ее в живот еврея, насколько только она может войти».
Живая вера не пришла бы к подобному обращению с верой мертвой.
Но еврейство, отделившее от себя ветви христианства и магометанства, два синтеза с первоначально чуждыми духовными течениями, не остановилось в своем удивляющем мир религиозном творчестве. Спиноза был создателем новой великой религии.
Как могло случиться, что основателем высшей формы пантеизма, первым истинным монистом был еврей? Мне кажется, что и тут Джемс Дармштетер глубоко проник в связь идей: он отмечает склонность евреев к пантеизму; всякая еврейская философия, освободившись, переросши веру в личного бога, приходит к пантеизму: Каббала, Спиноза, Маймонид. «Монотеизм естественно обращается в натуралистический монизм с отпадением бога».