Спиноза сделал огромный шаг в двух направлениях: в очищении неба от призрака, рожденного человеческой фантазией и в примирении с природой.
Causa sui была поставлена выше воли, как каприза, как изменчивого произвола. Воля божия объявлена была закономерной. С этим провозглашением падал магизм, мифы, молитвы, чудо изгонялось: оставался закон, который можно познать, и труд человека, жаждущего избегать зла и стремящегося к благу, которое по Спинозе есть та же жизнь в её расширении.
Природа стала частью бога, не изделием его, не одеждой его, а его телом, его правомерной стороной (атрибутом). Бог был, так сказать, озакономерен, природа обожествлена. Но у Спинозы остается еще признание морального характера субстанции, она благостна, перед нею надо благоговеть. Отождествление воли бога с законами природы приблизило иудаизм Спинозы к космизму. Его религия проникнута спокойной любовью. Человек целует полуризы богосубстанции, он должен знать свое место. Сливаются иудейское и эллинское благовения. Выбрасывается иудейский постулат торжества живого духа и, прорывавшийся от времени до времени у эллинов, бунт.
Учение Маркса явилось еще высшим синтезом. Это была пятая великая религия, формулированная иудейством. В научном социализме снова и с огромной силой сказался иудейский реализм. В нем нет и не может возникнуть никаких трансцедентных представлений. Это религия развития вида, стремления к мощи путем организации, науки и техники. Но не в довольстве и пользе Бентама с его бухгалтерией выгод и невыгод, о которой так презрительно отозвался Маркс, не в благополучии усматривается цель жизни, а в сознательном содействии развитию человечества.
В конце концов в глазах научного социализма нет ничего более высокого, чем вид человеческий. Его успехам сознательно или бессознательно содействуют прогрессивные классы, а индивиды, также сознательно или бессознательно, захватываются своими классами. Классы и нации как бы органы и модусы всечеловеческого общества, в борьбе своей определяющие его судьбу; индивиды — модусы, живые проявления своих классов, от них получающие свой душевный склад, их судьбою в общем и целом определяемые в своей судьбе.
Тот практицизм, который Фейербах усмотрел в иудействе и осудил, составляет сущность научного социализма. «Сделать природу служанкой» — да это и есть программа социализма! Борьба разума со стихиями, т. е. планомерный труд — это сущность истории по Марксу. Человечество наконец сознает спасительное значение труда и поведет сознательно и организованно ту борьбу, которую оно вело полустихийно, вразброд, враждуя само с собой.
Мы еще увидим, что Маркс в известном смысле явился продолжателем дела пророков и как провозгласитель жажды справедливости.[33]
Но Маркс далеко не был чистым иудеем, да и не мог им быть. Трудовая концепция жизни не позволяет презрительно относиться к природе. Естествознание перестает быть благоговейным любованием, но оно ни на волос не теряет в своей теоретической глубине и красоте своих завоеваний и смелых построений оттого, что сознает себя дочерью и наместницей труда, отдает практическому человеку примат перед теоретическим. Благоговейное естествознание не может освободиться от мифологических принципов, от фантастических гипотез, — только естествознание практическое, понятое, как потребность ориентироваться в явлениях для господства над ними (как учит Эрнст Мах), приходит к истинному реализму, устраняя из науки все субъективные примеси, приходя к миросозерцанию, основанному на чистом опыте (Авенариус).
В трудовом процессе, в отличие от магизма, природа играет огромную роль. Не только понять ее надо, чтобы уметь бороться с ней и побеждать ее, но надо и полюбить ее. Ибо любить природу значит уметь извлекать из неё максимум наслаждений, не только необходимых, но низших, порядка чисто физиологического, но и порядка чисто эстетического. Человек–хозяин хочет землю не только экономически–благоустроенной, но прекрасной. Признание её единственной ареной человека, а жизни этого нашего тела — единственной жизнью ведет за собою любовь к земле и телу, любовь нежную, полную жажды украсить, развить. Если теория у социалиста приобретает более практический характер, чем у идолопоклонника (т. е. созерцателя космиста, пантеиста), то то же нужно сказать и о его эстетике: это не самоотверженная любовь вздыхателя, а горячая любовь любовника, супруга. «Человек рожден, чтобы созерцать мир», говорит Цицерон в своем сочинении «De Natura». Разве это не жалкая нота раба, сидящего у порога уборной своей госпожи, присутствующего при её туалете, её играх, её ликовании красотой своей, и в рабском любовании не осмеливающегося и помыслить о настоящей любви и о попытке добиться взаимности. Но Маркс учит: «не истолковывать мир, а переделать его». Это язык мужчины. Коварная, бездушная, могучая, блистательно–красивая, упоительно богатая природа, ты будешь сама покорной рабой, в тебе найдет человек свое бездонное счастье и самые взрывы бунта твоего и глубина твоего рокового бездушие, твое вероломство неразумного существа, прелестная, великая богиня, опасности любви вдвоем с тобой, будут восхищать мужское сердце человека. В расстоянии от раба, брата–человека униженного, искал пафоса несчастный Ницше. Этот пафос будет почерпнут в сознании величия разума над безмерно сильнейшим, но не разумным и потому лежащим у ног. Женщину, как сестру, мать и подругу хотел Ницше превратить в «опасную игрушку». Нет, женщина сядет рядом на троне господства, а опасной игрушкой, страшной и восхитительной будет вселенная, роскошно раскинувшаяся вокруг божественной четы человеческой.