Дух классицизма — консервативный дух, глубоко противоположный духу бунта. Классицизм это радостная резиньяция, примирение человека с своею ограниченностью во имя признания красоты общего, т. е. общества (πόλις) и природы.
О невозможность общественного космоса и разбился классицизм. Идейно–кульминационным пунктом его был пифагореизм, о котором мы будем говорить подробнее.
Платон устами Сократа в своем дивном диалоге «Горгий или о риторике» провозглашает «великий, общий и вечный закон гармонии, порядка, красоты, господствующий над всеми частями вселенной и над её целями, почему она и названа Космос. Дело не в том, чтобы жить, но чтобы жить хорошо, т. е. сообразно абсолютным законам блага, справедливости и порядка».
Право индивида на бунт отвергается совершенно, как нечто безобразное. Вообще классицизм антиреволюционен, потому то он и ненавидит тиранию, тирания — неустойчивый порядок: всякий Пизистратид находит своего Гармодия, всякий Критий своего Фразибула. Либеральная конституция, устойчивый компромисс между классами, — вот чего ищет эллинская политическая мысль. Перспективы же вечного технического прогресса, дерзкая мысль провозгласить человека грядущим богом природы, а законы его жизни, коренные желания его воли выдвинуть, как программу труда по пересозданию материального мира — совершенно чужды эллинизму. Они не проскальзывают даже в тех теологических или полутеологических формах, в которые они были облечены в иудаизме и маздеизме.
Итак: отсутствие бунта, как в общественных так и в космических идеалах, покорный человек, добровольно склонившийся. Даже своего Прометея Эсхил сделал добровольно склонившимся в конце концов. Порядок уж есть разум, уже торжествует. Если человек не умеет быть счастливым — тем хуже для него.
Таков дух космизма.
Таким он остался.
Красноречивый представитель позднейшего космизма Ренан учит:
«Умственная культура устраняет веру в сверхъестественное даже на низшем уровне, это несомненно. Но также несомненно и то, что даже на высших ступенях её не уничтожается религиозное чувство в возвышенном смысле. Человек не зависит конечно от капризного господина, по воле которого он жил бы, умирал, процветал или страдал бы. Но он зависит от Универса, который имеет цель и все устремляет к этой цели. Человек существо подчиненное; что бы он ни делал, он обожает и служит. Добродетель заключается в добровольном и радостном служении высшей цели. Зло — это служить без усердия, быть плохим солдатом, который вынужден идти в огонь, как и все, но ропщет при этом на генерала. Мир — есть огромный хор, где каждый должен держать свою ноту. Религия заключается в том, чтобы делать свое дело с песней на устах, чтобы восхвалять бога утром и вечером веселостью, прекрасным расположением духа и кротостью (нетребовательностью)».
Ренан совершенно согласен с Анаксагором и Цицероном, что человек рожден для созерцательной жизни. В одном из своих этюдов он заявляет: «Религия имеет идеальную цель, независимую от её реальной пользы. Задача человечества реализовать высочайшую форму созерцания вселенной, т. е. богообожание. Решение этой задачи фатально, или так сказать, помимо бога приводит к массе страданий. Уменьшать их сумму конечно значит тоже делать божье дело. Однако это дело второстепенное. Человек создан не для беспечального существования».
Удивительно ли, что за эту кроткую созерцательность хватается теперь умная буржуазия? Откровенный контрреволюционер Лассар в своей: «Histore de romantisme en France», козыряет Элладой и Вольфгангом Гёте против «бунтовщиков». Разве общество не часть мира? Законы его не определены необходимостью? Он призывает заменить необузданные идеалы, мечты об абсолютной разумности и справедливости — эстетическим духом ликования «целым» и самоотверженным служением ему.[34] Классицизм в свою очередь поступает на полицейскую службу, чтобы, «ташшить» на служение «родине», господину Клемансо и всяким Majestät'ам и не «пушшать» мечтательное человечество зарваться в погоне за «химерою счастья».
Я уже говорил, что можно быть религиозным в довольно грубом смысле слова, будучи материалистом. Атеист Геккель зовет к благоговению перед природой и величает ее богом в своей недавней книге: «Религия и эволюционизм».
«Наш монистический бог, говорит он, — универсальное существо, объемлющее всю природу, Deus–Natura Спинозы и Гёте; он идентичен с энергией, вечно животворящей все вещи. Он далеко не чужд и не враждебен материи, наполняющей пространство, он соединен с нею и образует вместе с нею высшую субстанцию: он вездесущ, как учит и Евангелие. Так как мы знаем, что закон субстанции абсолютен и универсален, что сохранение силы и материи непреложно, так как мы знаем, что непрерывная эволюция субстанции подвержена повсюду одним и тем же великим и неизменным, железным законам, — то мы можем умозаключить, что бог — это сам закон природы. Воля божья проявляется закономерно как в капле дождя, так и в развитии кристалла, в аромате розы и разуме человека».
34
Платон в «Законах» учит: «индивид не смеет роптать на выпавшую ему долю, ибо не целое для части, а часть для целого»