Но среди всего этого поэтического беспорядка неуклонно идет вперед один процесс: постоянная индивидуализация богов. У индусов боги еще легко сливаются и разрываются, и одно божество оказывается троичным или седмеричным и т. д. в лицах. Также и у римлян очень долго божества их, хотя и имели волю и могли действовать, тем не менее сливались с самыми явлениями природы в их реальности. Эллины дальше всех пошли в своей антропоморфизации космоса. Речь и мифы приписывали богам столько человеческого, неклеившегося с солнцем, морем, горой, как таковой, что реальный предмет и его словесное, поэтическое отражение разорвались. Там, где у семитов развилось представление о неопределенно духовном начале, живущем в явлениях природы и во главе стихий — Элогим, — у эллинов развилось представление о бессмертном и могучем человекоподобном царе, заведующем каждым данным родом явлений.
Космический анимизм превратился в антропоморфный политеизм. Когда сталкивались в воображении два божества одного и того же порядка, и одно из них побеждало, другое со всей свитой своих мифов занимало подчиненное положение, или превращалось в великого человека, героя, а мифы сообразно этому получали более реалистический отпечаток. Ренан замечает по этому поводу:
«Греческая мифология от одного конца до другого есть плод сплошного недоразумения, благодаря которому боги, возникшие из восхищения древнего человека перед лицом природы, превратились в конкретные индивидуальности. И однако же это сплошное недоразумение имело огромное религиозное значение. Оно повело к признанию глубокой родственности людей и богов».
Так то единого корня и боги и смертные люди. Или, как выразился позднейший языческий теолог, «бог есть бессмертный человек, человек — смертный бог».
В этом колоссальная заслуга эллинской мифологии перед Человеком. Вместо животных или чудовищных форм боги приобретают чистую форму человека. «На древний вопрос Сфинкса, что такое божество? — эллинский Эдип ответил: человек». Так говорит Гегель. И это конечно верно, хотя, к сожалению, и с большими и важными оговорками.
Эллин обожал все же не человека, а природу. Но обожал он ее не за страшную для него мощь, как варвар, а за её прелесть. Этому способствовал чудный климат Греции и достигнутое эллинской культурой относительное благосостояние и известная степень хозяйственной независимости от природы.
Природа прекрасна. Это первый символ веры эллина. Быт может она часто недобра, даже жестока, но она прекрасна. Но что такое красота природы? Быть может нигде её чисто человеческая сущность не выступает так ясно, как в античной мифологии. Ибо эллин разъяснил красоту природы, переведя ее на человеческий язык.
«Перед лицом моря, например, говорит Ренан, его блестящих или темных красок, неопределенное настроение грусти, бесконечности, ужаса и живой прелести, поднимавшиеся в душе эллина открывали перед ним целый цикл меланхолических божеств, капризных, неуловимых оборотней. Иные впечатления и иные боги присущи горам, земле, огню, вулкану, атмосфере и её разнообразным явлениям». Итак природа возбуждает в человеке чисто человеческие эмоции: разве море грустит? гневается? ласкается? Нет, конечно. Но, истолковывая его движения посредством аналогии с человеческими жестами и звуками, человек одаряет его своим сознанием и своими эмоциями. Ему–то кажется, что это он проник в душу моря, но на деле он наградил море богатством своей собственной души. Мы, новые люди, останавливаемся на этом. Говоря о торжественном и грустном закате, мы целиком отдаемся ему. Мы забываем, как грек не знал, что закат не грустит и не торжествует, что это явление по существу своему весьма далекое от той видимости, которую мы наблюдаем, просто поворот земли, нахождение нашей точки наблюдения под определенным углом к лучам солнца, мы забываем, как грек не знал, что вся поэзия заката есть бессознательное творчество нашей нервно–мозговой системы. Но за то грек видел свое отражение в явлении яснее нас. Навстречу ему из красного пожара смотрело страдающее лицо сжигающего себя человека, добровольно и торжественно взошедшего на погребальный костер. Ликуя будет эллин приветствовать его воскресение, когда в радостных лучах солнца восходящего тот же человек улыбнется ему улыбкой вновь обретенной юности и воскресшего счастья.