«Чистота жизни подготовит тебя к пониманию бога и человека, ты станешь правильно ценить вещи. Увидишь, как часто бежит человек на опасность, как часто не видит счастья, положенного богами совсем близко, не знает лекарства от своих страданий. Люди — игрушки случая.»
Таков результат дурной пропорции Но все же божественное число, отражение единого — живет в нас, и потому «верь в себя, будь мужествен, ибо человек принадлежит к роду богов». У него ест надежда, есть путь к истинной свободе, т. е. прочному месту в божественном порядке. Диоген Лаэртский передает такое учение пифагорийцев: моральная жизнь освобождает душу от цепей страсти и дарует свободу, т. е. торжество законов её, мышления и её движения.
Свобода — торжество высшего закона, Рабство — свобода человеческих страстей.
Свобода — торжество абсолютной аристократии, рабство — торжество демократии.
Платон скажет то же, но объявит идеал недостижимым, и одну смерть избавительницей.
Система тоски по совершенству
Эллада окружала своих пророков не меньшим поклонением и окутала даже более мистической дымкой, чем евреи. Великий философ и отчасти пифагориец Эмпедокл пел о Пифагоре: «То был муж великого знания, широкого, могучего ума. Когда он напрягал все силы своего духа — взор его проникал далеко вперед, он видел неисчислимые вещи и судьбу двадцати поколений». Ученый Порфирий говорит, что Пифагор был чем–то средним между людьми и богами, а может быть даже воплощением Аполлона Пифийского или Гиперборейского.
Почва для провозглашения последнего пророка с берегов Иордана — сыном божьим была подготовлена этой склонностью греков высоко чтить своих пророков.
О Платоне ходило не меньше легенд. Большинство древних было уверено, что он сын бога. Один христианский писатель утверждает даже, будто Платон, по верованию язычников, был сыном бога от девы. Но пророки и сам Иисус были идеологами угнетаемой демократии, пророки эллинские — распадающейся под натиском народных масс — аристократии.
Платон до конца дней своих глубже и глубже вникал в учение Пифагора. Можно сказать, что, начав сократиком, он кончил пифагорийцем. Но основы его оригинального учения еще явственнее чем у Пифагора. Пружинами, двигавшими его гениальною мыслью, был биологический инстинкт (могущий быть названным — эстетическим) и социальный интерес.
Биологический инстинкт в мышлении. Ко времени Платона законы человеческого мышления стали предметом наблюдения человеческого ума. Самокритика ума начата была софистами. Логика, диалектика и математика начинали определяться. Надо помнить, однако, что они возникли отнюдь не просто эмпирически. Нервномозговая система устроена таким образом, что стремится работать с наименьшей затратой энергии, ей присущ собственный закон движения, она имеет тенденцию к правильному функционированию, как и сердце, желудок и т. д. Жизнь дает этой машинке, имеющей свой закон в своем строении, задачи, вынуждающие ее часто работать неправильно, т. е. с громадной затратой сил. Когда ум, не обращая внимания на факты, пользуясь лишь уже «обмозгованной», так сказать, частью их, т. е. понятиями, функционирует следуя своему закону — он играет и создает весьма радующие его системы, воспринимаемые им, как нечто понятное и отрадное. — Но увы системы эти не уживаются с хаосом фактов. Когда ум, забывая свои правила, как зеркало, отражает факты, не стараясь обмозговать их, т. е. внести в них свой порядок, систематизировать их, системы не получается, ум тоскливо констатирует, что мир чужд ему, капризен, случаен. Наука лежит посредине. Мыслящий механизм должен становиться тоньше и гибче, охватывать разнообразие фактов, но не теряясь в этом многообразии, устанавливать в них единство своей жизненной потребности — систематичность, правильность.
Такова огромная биологическая задача мозга. Облегчая свое мышление, человек легко творит такие простые представления и понятия, как тождественное себе, устойчивое тело, прямая линия, точка, правильная окружность, равные величины и. т. п. и. т. п. Все это доказывает первоначальную грубость чувств, не замечавших изменений, неправильностей и неравенств там, где они на самом деле были, но «не бросались в глаза». Это доказывает и грубоватость разума, умевшего отразить мир лишь приблизительно в упрощенных, так сказать, стилизированных формах. Но не так думал Платон. Повинуясь сильному биологическому (эстетическому) инстинкту, радостному чувству, испытываемому при наличности в разуме понятий простых, чистых, при правильном функционировании мозга, и горькому чувству при констатировании «сбивчивого, темного, случайного» хода вещей, — Платон провозгласил закон своей несовершенной жизни, своего несовершенного ума — законом бытия. Он мог бы сказать, если бы испытал себя: «хочу, чтобы законы мысли моей стали законами природы.»