Органы восприятия так же точно имеют свои законы; они тоже наслаждаются, лишь когда функционируют правильно, отсюда очаровательность красивых линий, красок, звуков (легко восприемлемых элементов). Кроме того человек воспринимает не только глазом и ухом, но всем своим существом, симпатически переживая созерцаемое: отсюда наслаждение животной красотой и силой, здоровьем, умом, грацией и т. д. Но разве земля дарит нас созерцанием лишь прекрасных вещей? Не говоря о встречаемых повсюду уродствах, старости, болезни, пестроте и какофонии, разве самое прекрасное земли вполне нас удовлетворяет? Человечески прекрасное только будит мысль о божественно прекрасном. На земле нет совершенства, т. е. мы носим в наших органах и нервах недостигнутый еще никем и нигде идеал роскошно развернувшейся жизни прекрасной земли. «Не мое ли это воспоминание о когда–то пережитом лучшем»? — говорит Платон. А если да, то не стоит любить этот жалкий мир, а заботиться лишь о том, чтобы стало возможным проникнуть в мир высший. И Платон с радостью хватается за метафизическую религиозность орфизма, за обетование загробной жизни.
Там, где мы видим программу пересоздания мира, Платон видел лишь осуждение реального и надежду на готовое, где–то витающее идеальное. Таким образом это была аберрация жизни. Идти по пути творчества, познания, труда, имея столь высокий идеал и столь ясно чувствуя недостатки реальности, можно лишь при глубокой вере в мощь человека, в силу труда, в прогресс. У хиреющей аристократии этой веры не было. Оставался один выход — оторванный идеализм объявления грезы самой действительной действительностью, а действительности миражем.
Социальный интерес. Было бы неправильно сказать, что Платон решительно и сразу безнадежно махнул рукой на реальный мир. Правда, рисуя свою Республику, он прямо объявил, что это государство, находящееся на небесах, которому люди должны были бы по мере сил подражать. Однако, в «Законах» он создал другой, не менее аристократический строй, о котором говорили, что он приспособлен к несовершенству земли, но недалек от идеала.
Он обещал даже третий строй, последнее дитя своего оппортунизма. Как чистый утопист, он мечтал о тиране–философе, который насильственно вогнал бы людей в идеальный строй. Ненавидя тиранию (см. напр. 9 кн. Республики, где говорится, что тиран — законченный злодей), он тем не менее многократно ездил в Сицилию к старшему и младшему Дионисам. Эти путешествия кончились плачевно. Один раз, рассвирепевши, Дионис продал даже Платона в рабство. Попытки Пифагора величественны и трагичны, попытки Платона комичны. Как известно, так всегда бывает в истории.
Социальный идеал Платона почти совпадает с Пифагоровским: господство мудрецов, коммунизм для аристократии, полный застой и абсолютное повиновение. Недаром между Пифагореизмом и Китаем даже в философском отношении так много разительных аналогий. Упрочить во что бы то ни стало порядок, т. е. прекратить всякое развитие; «всякое изменение дурно само по себе», учит наш философ. Закрепить неравенство людей, указав каждому его место. Для этого надо пустить в ход и басни мудрецов (благочестивую ложь специально придуманных мифов) и меч воинов.
На этот раз в идеале Платона нет ничего общего с нашим идеалом. Мы люди прогресса, равенства. Платон отверг бы наш идеал. Прогресс и равенство — идеалы человеческие. Платон был прежде афинский эвпатрид, а потом уже человек.
Но по крайней мере в его идеале осталось хоть кое–что живое: социальность, во–первых, организация в отличие от анархического индивидуализма, хотя организация искаженная, ибо базирующая на принципах неравенства, а не на братском разделении труда; высокая роль познания, во вторых, хотя познания искаженного, ибо метод умозрительный был признан единственно пригодным; завоевательный инстинкт, в третьих, хотя в грубопримитивном виде колониальных войн, а не просветленной жажды подчинить стихии; экономическая забота, в четвертых, хотя она и была признана низшей.
У позднейших идеалистов исчезли и эти последние элементы, или тени их.
Сущность религии Платона — тоска по совершенству. Совершенство — мир Идей, недоступно телу, а лишь душе — аристократическому началу в нас. Душа уже не стремится, как у Пифагора, овладеть телом, она торопится бросить его. Но как аристократ, не совсем еще впавший в декадентизм, Платон проповедует лишь умеренность, а не умерщвление плоти. Здоровье, сила, красота кажутся ему еще ступенями вверх. Но декаденты — идеалисты и демократы зараженные тем же декадансом на голову. Платон еще космист, хотя его космос есть уже окончательно очеловеченное, идеализированное отражение действительности, превознесенное над последней. Он уже идеалистически торжествует над действительностью, уже провозглашает идеал выше реальности, но самый идеал отражает у него в себе реальный космос, с привходящим в это понятие представлением о человеке, как огромной части всего целого. Бог Платона все еще мир, но мир, каким его требовал эстетический и социальный инстинкт Платона. Платон зажег тоску в сердцах, разбил оковы прекрасного космоса — природы, но лишь для того, чтобы надеть на человека воображаемые оковы идеального космоса.