Бог Израиля вовсе не мир, а дух и, прежде всего, воля, Воля к мощи и справедливости. Этим бог Израиля выше бога Платона. Античный космизм говорит: преклоняюсь перед миром и законами его. Платон говорит: не приемлю мира, строю иной лучший мир в грезах, ему поклоняюсь, жизнь отвергаю ради грезы, ее провозглашаю единой действительной.
Израиль говорит: не приемлю закон мира, над миром должна царить могучая, живая, человекоподобная воля, ведущая его к просветлению и справедливости.
Заметим здесь, что христианство смешает оба последние тезиса к великому ущербу того и другого и потом станет выпутываться из своих невыносимых противоречий.
Религия труда говорит: приемля мир, как материал, долженствующий быть переработанным, приемлем и идеал, как план пересоздания. Воля и справедливость, или царство организованного человечества придет, но пока его нет еще, оно только в муках рождается.
Итак: прогресс ли Платонизм по сравнению с космизмом? И да и нет. Так же оно идет и дальше.
Индивидуалистический идеализм
Не останавливаясь на чистом, но необычайно сухом в религиозном отношении монотеизме родоначальника схоластики (невольного впрочем), перейдем к позднейшим формам эллинской религиозной философии.
Она близится к роковому пределу, где ее должно поглотить демократическое христианство.
Ясно заметны на ней следы полного отчаяния в успехах жизни политической. Разлад эллинских государств, образование больших монархий, потеря самостоятельности и, наконец, убивающая всякую инициативу централизация империи разрушили политическую сторону души человека, этого по Аристотелю по преимуществу политического, т. е. общественного животного. Человек был искалечен: он был осужден на индивидуализм.
Но индивидуалистическое решение религиозного вопроса вне разгула мистической грезы совершенно невозможно. Эпикуреизм был отказом от религии в формах культурных и приспособленных к нравам и потребностям зажиточных людей. Цинизм таким же отказом в формах грубых, приспособленных к нравам бедноты. Многие циники впрочем вмешивали в свое учение элементы орфизма, и даже осмеливались называть себя пифагорийцами, хотя между этими гордыми и высоко–культурными политиками–аристократами и «босоногими монахами», этими «капуцинами» античного мира, лежала целая пропасть. Забавно повествует об этих спасающихся от зол мира последышах пифагореизма Аристофон [41] в комедии «Пифагориец»:
«Во имя неба, неужели вы думаете, что те, которые именуют себя пифагорийцами, голодают и носят лохмотья по своей охоте? Не верьте этому. Нужда заставляет: у них нет ничего, вот они и нашли способ изобрести правила жизни как раз по плечу всякому нищему. Но подайте–ка им хорошей рыбы и тонкого мяса — они начнут его так уплетать, что искусают себе пальцы.»
Мы видим здесь орфизм и пифагореизм окончательно опустившимися в общественные низы. Тут христианство должно было найти своих адептов. Наиболее благородной и действительно религиозной формой философии был стоицизм. Стоики гораздо более вышеописанных «пифагорийцев» могли бы претендовать на традицию великого самосца. Они усовершенствовали его космологию, они, следуя ему, неразрывно и сильно связали ее с теологией: божество выражается в мире, природа божественна. Космос для них все еще исходная инстанция. Но они не мечтают уже об организации космоса социального наподобие небесного: только душу свою путем гордого и спокойного самоотречения и стойкости в страданиях хотят они привести в согласие с божественной природой. Когда–то столь светлое и радостное правило о подражании и подчинении природе приобрело у стоиков характер трагический, характер той, закаленной в страданиях, так сказать, оборонительной мудрости, которая вплоть до наших дней слывет под именем стоической.