А в следующий миг кто-то схватил меня сзади и весом своего тела прямо-таки расплющил о стену, выбив весь воздух из легких. Я обернулся. И мне тут же зажали рот рукой.
— Вот так и надо убивать — быстро и эффективно. Удар ножом снизу вверх, большой палец на обушке лезвия. Бей под ребра и налегай изо всех сил. — Голос был как ветер, стремительно несущийся над промерзшей землей, засыпанной снегом. — Если твой противник стоит у стены, зажми ему рот ладонью и держи, пока не перестанет дергаться. Тогда он не выплюнет тебе кровь на лицо.
Я чувствовал дыхание этого человека. Перед крепко зажмуренными глазами мелькали искры и звезды. Внутренний голос шепнул мне, что надо открыть глаза, ведь я все равно вот-вот умру, так хотя бы увижу, как это будет и почему. Я так и сделал.
И обнаружил, что смотрю прямо в длинное узкое лицо. Кожа медного оттенка туго натянута на выступающие кости черепа. Густые черные волосы коротко стрижены, чтобы удобно было надевать шлем. Торчащая вперед борода и черные брови, дугами возвышающиеся над графитово-серыми глазами. Тонкие губы растянуты улыбкой. Его рука оставила мой рот в покое.
— Ну и как ты, монашек? Жив еще?
— Ага, — пискнул я — воздуха в легких почти не осталось.
— Славно, славно. И должно быть, удивляешься — почему?
Я смог лишь кивнуть в ответ.
— Причина, мой юный священничек, в том, что ты сдержал свои тоненькие пальчики и не сцапал мое золото. Из этого я делаю вывод, что ты, должно быть, славный парнишка.
Я пытался что-то сказать. Излить свою благодарность, но в то же время сохранить хоть каплю достоинства. И слова сами соскочили с моего пересохшего языка.
— …твою мать! — прохрипел я.
Темноволосый взорвался хохотом, отвел руки, и у меня чуть не подломились колени. Едва смея поднять на него глаза, я все же успел заметить, что напавший высок и худ и наряжен в богатые одежды из тонкого зеленого дамаста. Потом я обратил внимание на его правую руку, сжимавшую длинный и узкий нож с сильно заостренным концом. Заметив мой взгляд, мужчина поднял нож и поднес острие к моему лицу, остановив всего в пальце от кончика носа. С этого весьма неприятного рассеяния я увидел, что клинок богато украшен серебряной насечкой в виде вьющегося замысловатого узора, а в зеленую рукоять вправлены алые самоцветы.
— Хорош, не правда ли? — сказал мужчина. — Его зовут Шаук. Мы с ним играем в разные игры.
— Игры? Какие, к траханой матери, игры?! — Я вовсе не чувствовал себя таким храбрым, слова вырвались сами по себе.
— А вот такие игры — ищем жадных людишек.
— Я не жадный.
— Воистину это так. Ты не поддался искушению. Прямо настоящий святой Антоний! — Он холодно рассмеялся. — «Шаук» на языке мусульман означает «шип». Такой маленький остренький шип!
И вдруг прижал большой палец к острию ножа. А когда поднял руку, на кончике его висела капелька крови, как бусинка. Он поднял руку выше и взмахнул ею, забрызгав меня. И я почувствовал теплые капли у себя на лице.
— А теперь тебе пора бежать, брат Петрок!
Последние два слова он прямо-таки прошипел. Секунду я еще стоял в нерешительности, припечатанный к месту убийственным взглядом серо-голубых глаз, потом повернулся и бросился прочь по коридору, разбрасывая пятками солому и золото, шатаясь и спотыкаясь, одним рывком отворил дверь и ввалился в пивной зал.
И словно очутился в ином мире. Позднее, когда мои чувства успокоились и вошли в более или менее нормальное русло, я вспомнил историю, которую не раз мне рассказывала мать, историю про парня по имени Том. Юный Том был жестянщиком и в поисках оловянной руды копал ямы в холмах, во множестве усеивающих мрачные, продуваемые ветрами торфяные пустоши Дартмура. Однажды он так копал, копал, и вдруг его лопата провалилась в пустоту. Он полез в эту глубокую яму и свалился в огромный зал, где веселились феи. Они благосклонно приняли Тома и дали ему в жены одну из своих юных красавиц, но когда он вернулся в свои болотистые края после целого дня веселых празднеств под землей, оказалось, что за время его отсутствия сменилось двенадцать весен. Но здесь, в «Посохе епископа», меня никто пока что не хватился. Снаружи-то прошла целая вечность, а внутри время текло как обычно, не спеша, следуя уменьшающемуся количеству пива в кружках; дрова в камине тихонько превращались в золу, грязные смешки замирали, запутавшись в кучах тростинка на полу, словно дым. Этот мир оставался таким же, а вот я — как Том-жестянщик — изменился, хотя тогда еще не знал этого. Блеск золота и вид стального клинка преобразили меня, повлияв так же сильно, как роскошь зала фей на юного Тома, и будут еще долго действовать, словно медленный яд, пока старина Петрок не превратится в обычного сказителя собственной истории, которая произошла в другом мире и совсем в другое время.