Несколько дней спустя я сидел у Монтаньи и беспечно наслаждался лимонадом, как вдруг подошел официант и сказал, что какая-то брюнетка, закутанная в шаль, по имени сеньора Марианна, ждет меня на углу… Милосердный боже! Марианной звали служанку Аделии. Я в испуге выбежал из кафе, уверенный, что у моей любимой приступ болей в боку, которые так часто ее мучали. У меня даже мелькнула мысль отслужить восемнадцать молебнов в честь восемнадцати явлений Лурдской богоматери: тетушка считала, что это помогает при коликах ничуть не меньше, чем при поисках пропавшей скотины.
— Что случилось, Марианна?
Девушка потащили меня в какой-то смрадный двор и там, охрипшим после недавней перебранки голосом, теребя дрожащими руками бахрому шали и глядя на меня покрасневшими глазами, открыла скверные, грязные, гнусные тайны. Аделия меня обманывает. Сеньор Аделино вовсе не племянник, а любовник, «хахаль». Только я из дому — он в дом; Аделия кидается ему на шею, словно в беспамятстве, и они в два голоса обзывают меня назойливой мухой, святошей, козлом и разными другими обидными словами и плюют на мой портрет. Восемь фунтов пошли на новый летний костюм для Аделино, и еще осталось, чтобы нанять открытую коляску и прокатиться с гитарой на ярмарку в Белен…
Аделина влюблена по уши! Если он запаздывает, она от нетерпения испускает такие вздохи, что они скорее похожи на рев оленихи в майскую пору!.. Может быть, я не верю? Нужны доказательства? В таком случае достаточно постучаться к Аделии сегодня ночью, попозже, после часа!
Похолодев, держась за стену, я старался превозмочь дурноту: меня мутило не то от смрада, ползущего из темного двора, не то от грязи, извергавшейся из уст Марианны, словно из лопнувшей сточной трубы. Я вытер выступивший на лбу пот и с трудом выговорил:
— Хорошо, Марианна, спасибо. Я подумаю, ступайте…
Домой я явился такой подавленный, такой убитый, что тетушка, хихикнув, спросила, не упал ли я с лошади.
— С лошади?.. Конечно, нет, тетечка… Я был в церкви Благодати божией.
— Ты что-то бледен и еле ноги волочишь… Господь наш был сегодня богато украшен?
— Ах, тетечка, изумительно!.. Только, не знаю почему, он глядел так грустно, так грустно… Я даже сказал падре Эуженио: «Падре Эуженио, господь сегодня что-то невесел». А он в ответ: «Чего же вы хотите, друг мой? Он видит столько низости в здешнем мире». Еще бы ему не видеть, тетечка! Кругом неблагодарность, ложь, измена!
Я рычал вне себя от ярости; даже стиснул кулаки, словно собирался обрушить возмездие на неохватное людское коварство; но опомнился и, подавив рыдания, застегнул сюртук на все пуговицы.
— Так-то оно, тетечка… Печаль на господнем лике так меня потрясла, что до сих пор никак в себя не приду… И еще одно огорчение: мой бывший соученик тяжело болен, умирает…
И я вторично использовал историю Шавьера и стал расписывать страдания приятеля, умирающего в трущобе. Упомянул о тазах со сгустками крови, о том, что нет денег на бульон…
— Ужасная бедность, тетечка, ужасная! Такой хороший был малый, набожный, писал отличные статьи в «Нацию»!
— Несчастный! — вздохнула тетя Патросинио, не переставая работать спицами.
— Да, правда, тетечка, ужасно несчастный. Совсем один на свете, среди чужих, равнодушных людей… Мы, бывшие его однокашники, решили поочередно дежурить около больного. Сегодня моя очередь. И вот я хотел попросить у вас разрешения, тетечка, задержаться у него попозже, часов до двух… После меня придет другой товарищ, очень образованный молодой человек и уже депутат.
Тетя Патросинио не отказала и даже взялась испросить у праведного старца Иосифа мирную и непостыдную кончину для моего приятеля.
— Как вы добры, тетечка! Его зовут Масиейра, Масиейра Косой. Это чтобы святой Иосиф не перепутал.
Весь вечер я бродил по городу, дремавшему в лунном сиянии. В какую бы улицу я ни свернул, предо мной скользили два змеящихся, призрачных образа: один в ночной сорочке, другой в испанском плаще; они то сливались в страстном поцелуе, то размыкали замлевшие губы, чтобы с громким смехом обозвать меня святошей.
Я вышел на Росио, когда часы Кармелитского монастыря пробили час ночи. Внезапно я заколебался и, остановившись под деревом, закурил сигарету. Потом медленным шагом, дрожа от страха, свернул к дому Аделии. Ее окно светилось тускло и дремотно. Я схватил дверной молоток, но тут же выпустил его из рук, ужаснувшись той убийственной, непоправимой истине, в которой хотел убедиться! О боже! Ведь Марианна, может быть, из мести оклеветала мою Аделию! Еще вчера она с такой любовью говорила мне «милый»! Не лучше ли, не разумней ли верить ей по-прежнему, простить мимолетное увлечение сеньором Аделино и эгоистически наслаждаться поцелуем в ухо? Но тут же сердце мое, словно нож, полоснула мысль, что она целует в ухо и сеньора Аделино и что сеньор Аделино при этом тоже тихонько вскрикивает: «Ой! Ой!» — и меня охватила звериная жажда крови: убить ее ударом кулака и с презрением швырнуть на эти ступени, где столько раз в минуту расставанья ворковала наша любовь! Я свирепо ударил в дверь, словно под кулаком моим была не доска, а слабое, неблагодарное сердце Аделии.