— Слушай же, — сказала она. — Если ты хочешь уважить меня за все, что я для тебя сделала после смерти твоей матери, за то, что воспитывала и одевала тебя, за то, что подарила тебе лошадь для прогулок, за то, что заботилась о твоей душе, привези мне из святых мест чудотворные мощи: я хочу хранить их дома, искать у них утешения в скорбях и исцеления от недугов.
И впервые за пятьдесят лет непоколебимой душевной черствости быстрая слеза выкатилась из-под ее очков и побежала по лицу.
Доктор Маргариде рванулся ко мне.
— Теодорико, ради тетушки! Обыщи все развалины, обшарь гробницы! Достань священную реликвию!
Я возбужденно закричал:
— Тетечка! Честное слово Чернобурого! Я достану вам замечательную реликвию!
Гостиная сотряслась от шумных излияний чувств.
Губы Жустино, еще маслянистые от жирного печенья, припали к моим усам…
Ранним воскресным утром шестого сентября, в день святой Ливании, я тихонько постучался в комнату к тетушке. Она еще спала на своем целомудренном ложе. Я услышал, как мягко зашуршали по ковру ночные туфли. Затем дверь слегка приотворилась. Видимо, тетушка была в одной сорочке, потому что стыдливо просунула в узкую щелку свою костлявую, точно пергаментную руку, пахнувшую нюхательным табаком. Я бы охотно ее укусил — но все же приложился к пальцам слюнявым поцелуем; тетушка прошептала:
— До свиданья, мальчик… Поклонись от меня гробу господню!
Надев пробковый шлем, я спустился с лестницы, держа «Путеводитель по Востоку» под мышкой. Вслед мне неслись всхлипывания Висенсии. Новый кожаный чемодан и туго набитая холщовая сумка уже лежали в коляске. Поздние ласточки щебетали на карнизах домов; в церкви св. Анны звонили к заутрене. И луч солнца, засиявший на востоке, луч из Палестины, приветливо и весело скользнул по моему лицу, словно ласка небесного отца.
Я захлопнул дверцу, уселся поудобнее и крикнул:
— Трогай!
Так, в роскоши и комфорте, пуская по ветру колечки сигарного дыма, выехал я из тетушкиного дома и начал свое паломничество в Иерусалим.
II
В воскресенье, в день святого Иеронима, я высадился наконец на александрийской пристани, и ноги мои, привыкшие топтать латинскую почву, ступили на землю фанатичного, чувственного Востока. Я возблагодарил небо за благополучное прибытие, а спутник мой, знаменитый немец Топсиус, профессор Боннского университета и действительный член Имперской академии исторических раскопок, открыл свой необъятный зеленый зонт и произнес нечто вреде заклинания:
— Египет! Египет! Привет тебе, черный Египет! Да будет милостив ко мне твой бог Птах, покровитель литераторов и историков, вдохновитель искусств и поборник истины!
Я слушал краем уха его ученое жужжание, а сам впитывал теплое, словно из оранжереи, дыхание Египта, напоенное ароматом роз и сандалового дерева.
На пристани, заваленной тюками с шерстью, вытянулось скучное, грязное здание таможни. Но дальше, за ним, белые голуби вились вокруг белых минаретов. Небо сияло. Среди строгих пальм томно дремал на берегу дворец, а вдали, уходя за линию горизонта, желтели в дымке зноя, точно львиная грива, вольные древние пески Ливии.
Я полюбил с первого взгляда эту страну лени, сновидений и солнца. Усаживаясь в обитую ситцем коляску, которая должна была доставить нас в «Отель пирамид», я, по примеру просвещенного боннского доктора, решил воззвать к местным божествам:
— Египет! Египет! Привет тебе, черный Египет! Да будет ко мне милостив…
— Нет, дон Рапозо, пусть уж лучше к вам будет милостива Изида, сладострастная телица! — выручил меня, улыбаясь, ученый муж и подхватил мою шляпную картонку.
Я его не понял, но проникся уважением. Мы познакомились с Топсиусом на Мальте, свежим ранним утром: я покупал фиалки у цветочницы, в чьих глазах уже брезжила мусульманская нега, а Топсиус в это время сосредоточенно вымерял зонтиком толщину полукрепостной, полумонастырской стены дворца Великого Магистра.
Предположив, что в этих дышащих историей краях каждый просвещенный и верующий путешественник обязан обмерять памятники старины, я вытащил из кармана носовой платок и, растянув его наподобие портняжного аршина, начал с самым серьезным видом водить им по шершавым каменным плитам. Топсиус сейчас же устремил на меня поверх золотых очков подозрительный, ревнивый взор. Но, успокоенный жизнерадостным и плотским выражением моей физиономии, а также приметив надушенные перчатки и легкомысленный пучок фиалок, он любезно приподнял шелковую докторскую шапочку, выставив при этом на обозрение гладкие, длинные льняные волосы. Я приветственно взмахнул шлемом, и мы разговорились. Назвав свое имя, я рассказал, откуда прибыл и какие возвышенные побуждения влекут меня в Иерусалим. Он же сообщил, что его родина — Германия и что он тоже направляется в Иудею с научной целью: собрать материал для многотомного труда по истории Иродов. Но по дороге он намерен задержаться в Александрии, дабы отыскать кое-какие данные для другого монументального сочинения — «Истории Лагидов»: эти два беспокойные семейства — Ироды и Лагиды — были исторической специальностью высокоученого Топсиуса.