— Сколько у тебя грязного белья, Теодорико!
Я пробормотал измученным голосом:
— С божьего благословения, я его везу стирать в Иерусалим!
Я надел на шею освященные наплечники. Тут в дверях появился Топсиус, с трубкой в зубах, с огромным зеленым зонтом, подвешенным на руке, в глубоких ботах, чтобы не промочить ноги на юте, и с Библией в оттопыренном кармане куртки. Увидя, что я еще не одет, он осудил медлительность влюбленного.
— Но я понимаю, прекрасная дама, я все понимаю! — галантно отнесся он к Мэри, изгибаясь и встряхивая волосами, так что пенсне сползло на кончик клюва. — Нелегко вырваться из объятий Клеопатры. Антоний лишился из-за них Рима и мирового владычества. Хотя я всецело поглощен своей задачей — осветить некоторые темные закоулки истории, но и я увожу самые приятные воспоминания об этих днях в Александрии. А наши чудные прогулки вдоль Махмудие!.. Разрешите поднять вашу перчатку, прекрасная дама!.. Если мне еще раз придется побывать в стране Птолемеев, я не забуду об улице Двух сестер: «Мисс Мэри, перчатки и восковые цветы». Прелестно. Позволите ли прислать вам «Историю Лагидов», когда она выйдет в свет? Там есть весьма пикантные подробности: когда Клеопатра влюбилась в Ирода, царя Иудеи…
Но тут Алпедринья, хлопотавший у кровати, закричал в волнении:
— Сеньор! Опять грязное белье!
Среди смятых простынь он обнаружил длинную кружевную сорочку с шелковыми лентами. Он встряхнул ее — и по всей комнате разлился томительный аромат фиалок и любви… Ах! Это была ночная сорочка Мэри, еще не остывшая от моих объятий!
— Она принадлежит сеньоре доне Мэри. Твоя рубашечка, милый ангел! — простонал я, пристегивая подтяжки.
Моя модисточка, побледнев и дрожа от волнения, встала с кровати и внезапно (поэтическое доказательство любви!) свернула сорочку в комок и бросила мне с таким беззаветным порывом, точно внутри находилось ее сердце.
— Дарю ее тебе, Теодорико! Бери, Теодорико! В ней еще дышит наша любовь! Возьми ее и клади на ночь к себе в постель! Как будто это я… Нет, подожди, подожди, любимый! Я хочу надписать два слова… посвящение!
Она подбежала к столу: там валялись обрывки целомудренной бумаги, на которой я писал тетечке послания о моем безупречном житье в Александрии и о ночах, посвященных думам о евангельских откровениях… Чувствуя, как две крупные слезы катятся по моей бороде, я метался по комнате с надушенной сорочкой в руках, ища, куда бы сунуть эту драгоценную реликвию любви. Чемодан был ужe заперт, холщовый мешок набит до отказа.
Топсиус, потеряв терпение, извлек из кармана серебряные часы. Лакедемонец хрипел в дверях:
— Don Teodorico, es tarde, es muy tarde[7].
Но моя возлюбленная уже взмахнула бумажкой, где широкими, смелыми, щедрыми, как ее любовь, буквами было начертано: «Моему Теодорико, моему могучему португальцу, на память о дивных часах, проведенных вместе!»
— О милая! Но куда я это дену? Нельзя же нести рубашку в руках, на виду у всех!
Алпедринья уже стоял на коленях и лихорадочно развязывал холщовый мешок. Но Марикокинья, в порыве любовного вдохновения, схватила лист оберточной бумаги, подобрала с пола красную тесемку, и ее ловкие руки в одну минуту превратили сорочку в аккуратный, удобный и изящный пакетик. Я с нежностью зажал его под мышкой.
Потом наступили мгновения, полные порывистого шепота, рыданий, поцелуев, нежных слов:
— Мэри, милый ангел!
— Теодорико, любовь моя!
— Напиши мне в Иерусалим!
— Не забывай своего котеночка…
Я сбежал по лестнице не помня себя… Коляска, в которой мы с Мэри столько раз катались под ароматной листвой вдоль берегов Махмудие, тронулась с места; пара белых лошадок понесла меня прочь, вырвав из блаженства, в котором сердце мое успело пустить корни; безжалостно оборванные, они кровоточили в немевшей груди. Всезнающий Топсиус, укрывшись под зеленым зонтом, продолжал как ни в чем не бывало бубнить что-то ученое: известно ли мне, по каким местам мы проезжаем? Это знаменитый Гептастадий, дорога Семи государств; ее выстроил первый из династии Лагидов, чтобы сообщаться с островом Фарос, воспетым в творениях Гомера. Я не слушал. Высунувшись из коляски, я махал платком, омоченным слезою разлуки. Милая Марикокинья стояла в подъезде отеля, рядом с Алпедриньей, — такая хорошенькая в шляпке с маками — и тоже взмахивала тонким платочком; еще несколько мгновений два батистовых лоскутка посылали друг другу по воздуху жар наших сердец. Потом я рухнул, как труп, на обитое ситцем сиденье…