Черкешенка, покачивая бедрами и продолжая улыбаться своей гнусной улыбкой, подошла к нам с протянутой рукой и попросила «подарочка» хриплым голосом пьяницы. Я оттолкнул ее с отвращением. Она почесала руку, потом бок, равнодушно подобрала вуаль и вышла, шаркая туфлями.
— О, Топсиус! — еле выговорил я. — Ну что это за подлость!
Философ Топсиус высказал несколько мыслей о сладострастии: оно по природе своей обманчиво; за ослепительной улыбкой кроются испорченные зубы; самые сладкие поцелуи оставляют привкус горечи. Когда плоть ликует, душа печальна…
— Какая душа! При чем тут душа! Просто наглая баба, и все! У нас на Арко-до-Бандейра эта Фатмэ давно заработала бы пару оплеух… Тьфу!
Я был в такой ярости, что с удовольствием расколотил бы мандолину… Но в комнату снова вошел Поте, поглаживая усы, и сказал, что за добавочные девять пиастро золотом Фатмэ согласна показать нам доселе никому не ведомое сокровище, девушку с берегов Нила, из черной Нубии, прекрасную, как восточная ночь. Он сам ее видел и подтверждает, что за нее не жалко отдать налог, собранный с целой богатой провинции.
Я был слаб и щедр; я согласился. Один за другим девять пиастров исчезли в пухлой ладони Фатмэ. Снова скрипнула беленая дверь, затем затворилась — и на фоне ее застыла, во всем великолепии бронзовой наготы, черная Венера. Несколько мгновений она стояла оцепенев, ошеломленная светом и присутствием мужчин, затем нерешительно переступила с ноги на ногу. Белая повязка покрывала ее гибкие, сильные бедра; жесткие волосы, блестевшие от масла, с вплетенными между прядей золотыми цехинами, гривой падали на спину. Шею обвивало несколько рядов синих стеклянных бус, соскальзывавших в углубление между ее твердых, словно выточенных из черного дерева, грудей. Внезапно она издала дрожащим языком какой-то отчаянный, отрывистый вой: «У-лу-лу-лу-лу-лу!» — и бросилась ничком на диван и, лежа в позе сфинкса, устремила на нас сумрачный взгляд больших немигающих глаз.
— Какова! — пробормотал Поте, подтолкнув меня локтем. — Что за тело! А руки! Обратите внимание на изгиб спины… Настоящая пантера!..
Фатмэ, закатив глаза, целовала себе пальчики, чтобы показать, какие небывалые наслаждения сулит нубийская любовь… Судя по пристальному взгляду красавицы, моя густая борода пришлась ей по вкусу; встав с дивана, я начал медленно подступать к нубийке, как охотник к верной добыче. Ее глаза расширились и тревожно заблестели.
Я протянул руку и осторожно, назвав ее «моя малютка», погладил прохладное плечо. При первом же прикосновении моей белой кожи нубийка, задрожав всем телом, отпрянула с глухим криком, точно раненая газель. Это меня задело. Но все же, стараясь быть как можно мягче, я продолжал бормотать успокоительным тоном:
— Если бы ты видела страну, откуда я приехал! И заметь, я мог бы взять тебя с собой! Лиссабон — вот где настоящая жизнь! Едешь в Дафундо, ужинаешь У «Силвы»… А здесь что? Захолустье… Таких девушек, как ты, у нас балуют, лелеют, о них пишут в газетах, на них женятся богатые наследники…
Я довольно долго убаюкивал ее этими глубокомысленными речами. Она не понимала моих слов; в ее туманном взоре читалась тоска по родной нубийской деревне, по стадам буйволов, дремлющих в тени пальм, по великой реке, извечно, неторопливо текущей среди обломков древних культов и царских усыпальниц…
Тогда, задумав воспламенить ее прямым контактом с моим пылавшим от страсти сердцем, я жадно к ней потянулся. Она отпрыгнула и, вся дрожа, забилась в дальний угол; и вдруг, закрыв лицо руками, заплакала навзрыд.
— Фу, как это скучно! — протянул я, разом остыв.
Затем схватил свой шлем и ринулся к двери, чуть не сорвав в сердцах портьеру с золотой бахромой. Мы очутились в душной комнате с изразцовыми стенами, и тут между Поте и жирной матроной произошла свирепая схватка из-за оплаты этой головокружительной восточной оргии: она требовала еще семь золотых пиастров, а Поте, с ощетиненными от гнева усами, ругался по-арабски, и брань его гремела и сыпалась, как камень с горы во время обвала. Мы ушли из приюта наслаждений, а вслед нам неслись яростные вопли Фатмэ, которая размахивала руками в чумных рубцах и проклинала нас, и наших родителей, и кости наших дедов, и породившую нас землю, и питавший нас хлеб, и укрывавшую нас тень, а потом по темной улице за нами еще долго шли две собаки и злобно лаяли.
Я вернулся в отель «Средиземноморье», тоскуя всем сердцем по моей приветливой родине. Угрюмый Сион так упорно отказывал мне в радостях, что я пламенно мечтал о благодушном Лиссабоне, — этот милый город легко подарит мне все мыслимые наслаждения, как только умрет тетушка и мне достанется звонкий мешок из зеленого шелка!.. Тогда жесткий безжалостный сапог не будет подстерегать меня в пустынном коридоре! Тогда дикарка не отшатнется, рыдая, от моих объятий! Если меня позлатит теткино богатство, никто не посмеет оскорбить мою любовь, никто не дерзнет оттолкнуть мое вожделение… О господи боже мой! Помоги мне победить тетушку святостью!