Так говорил мой друг, стоя прямо и важно перед моей койкой. Без возражений, как бы повинуясь высшей воле, я стал натягивать сапоги для верховой езды. Едва я успел накинуть на плечи бурнус, как Топсиус нетерпеливо повлек меня вон из палатки, не дав захватить мою севильскую наваху и часы, которые я по ночам на всякий случай засовывал под подушку. Чадила свеча; тускло мерцал ее красноватый огонек…
Было около полуночи. Где-то лаяли собаки, но лай их звучал мягко, приглушенно, словно доносился из-за цветущих изгородей и хуторов. Свежий, ласкающий воздух был напоен ароматом садовых роз и апельсинового цвета. Звезды сияли на небосводе удивительно ярко, и над вершиной горы Нево чудная белая звезда смотрела на меня и взволнованно мерцала, словно силясь разорвать узы немоты и открыть моей душе какую-то великую тайну.
Длинногривые кобылицы стояли смирно в ожидании седоков. Пока Топсиус поудобнее прилаживал стремена, я вскочил в седло и в тот же миг, взглянув в направлении Елисеева источника, увидел дивную картину; дрожь ужаса и восторга пробежала по моей спине.
В сиянии алмазных сирийских звезд передо мной высились стены какого-то нового города! Смутно белели фронтоны храмов, полускрытые листвой священных рощ; над далекими холмами перекинулись четкие, легкие арки акведука… На вышке какой-то башни ярко горел огонь, ниже сверкали острия копий; передвигался вооруженный отряд; протяжный звук букцины долго замирал во мраке… Под защитой бастионов спала среди пальм тихая деревня.
Топсиус уже сидел в седле, ухватившись за гриву своей лошади.
— Что это там… белое? — спросил я, едва дыша.
Он спокойно ответил:
— Иерихон.
И взял с места в галоп. Не помню, долго ли я ехал, онемев от изумления, вслед за славным летописцем Иродов; мы скакали по прямой дороге, вымощенной черными базальтовыми плитами. Куда девалась неровная тропа, кое-как протоптанная среди белесых известняков, по которой мы спускались в Ханаанскую долину мимо холмов с чахлыми, редкими кустарниками, похожими в ярком свете дня на пятна плесени, выступившие на неопрятном старческом теле! Все стало другим — и вид утесов, и аромат нагретой земли, и даже мерцание звезд… Что за перемена совершилась во мне или что изменилось во вселенной? Время от времени подковы выбивали острую искру, а Топсиус скакал все дальше и дальше, схватившись за гриву, и полы его белого плаща вились за спиной, как знамена.
Вдруг он круто остановился возле квадратного строения, укрытого деревьями и погруженного в сон и безмолвие; над коньком крыши сидел на шесте вырезанный из жести журавль. У ворот догорал костер; я соскочил с коня и помешал головешки. Вспыхнуло пламя и на мгновение осветило дом: я понял, что это древний постоялый двор на краю древней дороги. Пониже журавля, над узкой, утыканной гвоздями дверью, чернела на белой каменной доске надпись по-латыни: «Ad Gruem Maiorem»[10]. А сбоку, занимая часть фасада, разместилась другая надпись, грубо выдолбленная в камне. Я с трудом разобрал ее смысл: Аполлон дарует гостям доброе здоровье, а Септиманус, трактирщик, обещает им ласковый прием, живительную ванну, крепкие вина Кампаньи, свежие плоды Энгадди и все удобства, как принято в Риме…
Я недоверчиво прошептал:
— Как принято в Риме!..
В какое странное место я заехал? Что за люди, непохожие на меня, одетые в странную одежду, говорящие на странном языке, пьют здесь под защитой чуждых мне богов вино из амфор времен Горация?
Но Топсиус поскакал дальше, длинный и призрачный во мраке ночи. Кончилась вымощенная звонким базальтом дорога; мы поднимались шагом по крутой тропе, проложенной среди скал; камни гремели и перекатывались под подковами лошадей, точно в русле ручья, высохшего от летнего зноя. Многознающий доктор, подпрыгивая в седле, проклинал синедрион и тупость еврейского закона, который упорно противился любому культурному начинанию проконсула… Фарисей со злобной подозрительностью покосился на римский акведук, дающий ему воду, на римскую дорогу, ведущую в город, на римскую терму, избавляющую его от чесотки…
— Проклятье фарисею…
Кутаясь в бурнус, я сонно отозвался, припомнив евангельское проклятие: