Бледнея от волнения, я схватил Топсиуса за руку:
— Канальство! Я иду в баню…
Но тот плотнее запахнулся в свой белый плащ и жестко ответил:
— Нас ждет Гамалиил, сын Симеона. Мудрость раввинов гласит, что женщина есть путь к нечестию!
Он круто свернул в темный сводчатый проход; стук копыт навлек на нас бешеный лай псов и проклятия нищих, толпившихся в этом темном закоулке. Затем мы пробрались через пролом в древней стене Езекии, пересекли углубление пустого бассейна, где дремали ящерицы, и запылили вдоль длинной улицы, среди беленых стен и окрашенных дегтем оконных рам. Мы остановились перед красивой сводчатой дверью, нижняя часть которой была загорожена проволочной решеткой от скорпионов. Это был дом Гамалиила.
Посреди обширного мощеного двора, накаленного солнцем, стояло лимонное дерево; тень его защищала от солнца бассейн с чистой водой. Весь двор опоясывала прохладная галерея, которую подпирали пилястры из зеленого мрамора. С перил галереи свешивались ассирийские ковры, расшитые цветами. Небо блистало безупречной синевой. В углу, под навесом, покрытый шрамами негр был впряжен в деревянную балку, обитую железом; он медленно, со скрипом вращал тяжелый каменный жернов домашней мельницы.
В проеме двери показался тучный человек с безбородым лицом, почти таким же желтым, как его хитон; в руке он держал трость из слоновой кости. Его набухшие веки почти не поднимались.
— Хозяин дома? — крикнул ему Топсиус, спешиваясь.
— Войди, — ответил тот высоким, свистящим голосом, похожим на шипение змеи.
По пышной лестнице из черного гранита мы поднявшись на площадку, где возвышались два светильника, похожих на тонкие деревца из бронзы, только без листьев.
Между ними стоял сам Гамалиил, сын Симеона. Он был очень высок, очень худ. Густая умащенная маслом борода лежала на груди, прикрывая коралловую печатку на красном шнурке. Из-под белого тюрбана, перевитого нитью жемчуга, торчала полоска пергамента, исписанного священным текстом. Глубоко посаженные глаза блестели холодно и жестко. Синий хитон, отороченный бахромой, ниспадал до самых сандалий; на рукавах тоже были нашиты полоски пергамента с ритуальными письменами.
Топсиус приветствовал хозяина на египетский манер: медленно опустил руку и прижал ее к пузырившимся на коленях люстриновым штанам. Гамалиил протянул руки и проговорил нараспев:
— Входите, добро пожаловать, ешьте и веселитесь…
Вслед за Гамалиилом мы прошли по гулкому мозаичному полу в залу, где нас ждали три человека. Один из них, стоявший у окна, пошел к нам навстречу с приветственными словами. Он был необыкновенно хорош собой; каштановые кудри падали кольцами на могучую, гладкую и белую, как греческий мрамор, шею; на черном поясе, перехватывавшем хитон, блестела каменьями рукоятка короткого меча. Второй, толстый, лысый, с мучнисто-белым безбровым лицом, полулежал, развалясь на ременном кресле; на нем была симла винного цвета, под руки ему подложили пурпурные подушки; он небрежно и рассеянно кивнул, словно бросил подачку забредшим из чужой земли попрошайкам. Но Топсиус чуть ли не простерся перед ним на полу и почтительно облобызал его тупоносые туфли из желтой кожи: это был высокочтимый Озания из царственной семьи первосвященников Бэофов. В жилах его текла кровь Аристовула! С третьим мы не поздоровались, да и он нас как будто не видел. Он сидел, забившись в угол и надвинув на лицо капюшон белоснежного полотняного плаща; человек этот, видимо, молился и только время от времени вытирал руки о полотнище, такое же белое, как плащ, привязанное к поясу толстой, в узлах, веревкой, какой подпоясываются монахи.