Отдуваясь, асессор тяжело опустился на скамью. Сарейя снова взял слово; он потрясал руками, обращаясь к толпе фарисеев, как бы взывая к их негодованию и ища у них опоры. Теперь он еще яростнее нападал на Иисуса, но обвинял его уже не в поношении Иеговы и его храма, но в притязаниях на престол Давида. Весь Иерусалим видел четыре дня тому назад его триумфальный въезд через Золотые ворота, под взмахи пальмовых ветвей и клики галилеян: «Осанна сыну Давидову, благословен грядый во имя господа!»
— Он воистину сын Давида и пришел, чтобы сделать нас добрее! — раздался в толпе голос Гадда, звеневший верой и любовью.
Но Сарейя вдруг опустил руки — скользнули вниз обшитые бахромой рукава — и умолк, выпрямившись твердо, как древко копья. Римский писец привстал, опершись руками на стол и почтительно склонив лоснящееся от пота лицо. Асессор улыбался, выражая внимание всем своим видом: наступила очередь претора допрашивать назарянина. Я вздрогнул, увидев, что один из легионеров подтолкнул Иисуса; тот поднял голову…
Слегка подавшись в сторону пророка и разжав пальцы, как бы отряхивая с ладоней тягость этого каверзного спора двух сект, Понтий тихо, устало и недоуменно спросил:
— Так ты царь иудеев?.. Тебя привели сюда люди твоего племени! Что сделал ты? Где твое царство?
Толмач, любуясь собой, подошел поближе к подножию мраморного помоста и громко повторил вопрос на древнем языке Писания; но Иисус по-прежнему молчал; тогда переводчик выкрикнул те же слова на халдейском наречии, принятом в Галилее.
Учитель шагнул вперед, и я услышал его голос; звучал он спокойно и твердо:
— Царство мое не здесь! Если бы волею отца моего я был царем Израиля, то не стоял бы пред тобой со связанными руками. Но царство мое не от мира сего.
В ответ раздался яростный вопль толпы:
— Так вон его из этого мира!
Подобно куче хвороста, запылавшего от искры, вспыхнул свирепый гнев фарисеев и служителей храма. Понеслись настойчивые крики:
— Распни его! Распни его!
Толмач, щеголяя своими познаниями, пересказывал претору по-гречески смысл этих яростных воплей, изрыгаемых на сирийском языке населения Иудеи. Понтий топнул сапогом по мраморному полу. Два ликтора рывком подняли жезлы, увенчанные изображением орла; писец выкрикнул имя Кая Тиберия — и руки, потрясавшие в воздухе кулаками, разом опустились в страхе перед могуществом римского народа.
Понтий снова заговорил, вяло и неуверенно:
— Итак, ты царь?.. Зачем пришел ты сюда?
Иисус снова шагнул вперед. Сандалии его твердо стали на мраморной плите, словно он вступал в верховное владычество над землей. И слова, слетевшие с трепетных уст, казалось, сверкнули в воздухе вместе с огнем его черных глаз:
— Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине. Всякий, кто ищет истины, слушает меня!
Пилат посмотрел на него, ненадолго задумался; потом пожал плечами:
— Но что есть истина?
Иисус из Назарета молчал — и в претории стало тихо; все сердца словно остановились, вдруг преисполнившись сомнения. Тогда, неторопливо приподняв край своей широкой тоги, Пилат сошел по четырем бронзовым ступеням. Впереди него двигались ликторы, асессор замыкал шествие. И под гром оружия, которым легионеры приветствовали властителя, ударяя копьями о щиты, претор удалился во дворец.
Толпа глухо и раздраженно загудела, словно встревоженный улей. Сарейя, потрясая жезлом, ораторствовал среди фарисеев. Те в ужасе и гневе сжимали кулаки. Иные, отойдя в сторону, мрачно перешептывались. Высокий старик в черном плаще, развевавшемся за его спиной, метался между спавшим на солнце негром и продавцами опресноков с криком: «Израиль погиб!» Фанатики-левиты обрывали бахрому со своих хитонов, как принято во дни народных бедствий.
Гадд вынырнул откуда-то сзади, восторженно взмахивая руками:
— Претор справедлив! Он отпустит Учителя!
Его сияющее лицо выражало все упоение надежды. Когда Учителя выпустят, он оставит Иерусалим, где сердца тверже камней. Вооруженные единомышленники ждут его в Вифании и с восходом луны увезут в оазис Энгадди! Там живут те, кто любит его. Разве он не брат ессеям? Как и они, Иисус проповедует пренебрежение земными благами, любовь к беднякам и несравненное величие царства божия…
Я, глупый, уже радовался; но вот на галерее, куда поднялся раб, чтобы полить ее водой, возникла внезапная суета. Кучка возбужденных фарисеев с шумом двигалась к каменной скамье, на которой сидел равви Ровам, беседуя с Манассеем и ласково перебирая пальцами светлые, точно просо, волосы внука. Мы с Топсиусом затесались в толпу фанатиков. Среди них находился и Сарейя. Почтительно склонившись перед старцем, он заговорил с ним твердым тоном предписания: