— Равви Ровам, ты должен пойти к претору и спасти закон!
И тотчас же со всех сторон понеслись настойчивые мольбы:
— Равви, поговори с претором! Равви, спаси народ израильский!
Старик медленно встал. Он был величествен, как Моисей. Какой-то бледный левит встал перед ним на колени и, дрожа всем телом, твердил:
— Равви, ты праведен, мудр, совершенен и силен перед господом!
Тогда равви Ровам воздел к небу руки — и все склонились, словно дух Иеговы, послушный немому заклинанию, снизошел с высот и влился в праведное сердце старика. Не выпуская ручки ребенка, он молча пошел по галерее; толпа двинулась за ним, шаркая туфлями по мраморным плитам.
Все мы стеснились у кедровой двери. Преторианец постучал металлическим кольцом и поставил копье поперек входа. Заскрипели тяжелые засовы; в проеме показался один из дворцовых трибунов с длинной виноградной лозой в руке. За его спиной было видно холодную, полутемную залу с темными оштукатуренными стенами. В центре ее белела статуя Августа. Пьедестал был усыпан лавровыми венками и пучками цветов. В углах бледно горели бронзовые светильники.
Ни один из иудеев туда не вошел: в пасхальный день, по установлению господа, запрещалось вступать под языческий кров. Сарейя объявил трибуну высокомерным тоном, что «люди Израиля стоят у дверей дворца своих отцов и ждут претора».
Последовало напряженное молчание… Но вот появились ликторы, а вслед за ними, медленным шагом, вышел Пилат, придерживая на груди широкую тогу. Тюрбаны низко склонились перед прокуратором Иудеи. Он остановился рядом со статуей Августа. И, как бы подражая благородной позе изваяния, вытянул вперед руку, сжимавшую пергаментный свиток, и сказал:
— Да будет мир в ваших душах и ваших речах. Говорите!
Сарейя, обвинитель от синедриона, выступил впереди сказал, что сердца иудеев воистину полны миролюбия… Но претор покинул кресло, не утвердив и не отменив решение синедриона, вынесшего смертный приговор Иисусу бен Иосифу; синедрион оказался в странном положении; кто и когда видел на лозе гроздь, которая и не сохнет, и не наливается?
Мне казалось, что Понтий преисполнен терпимости и милосердия.
— Я допрашивал вашего узника, — сказал он, — и считаю, что он ни в чем не повинен перед прокуратором Иудеи… Антипа Ирод, который мудр и могуч, и исповедует ваш закон, и молится в вашем храме, тоже допрашивал его и также не нашел на нем вины… Этот человек не виновен. Он бредит, точно во сне. Но руки его не обагрены кровью, никто не видел, чтобы он перелезал через соседскую ограду. За что же казнить его? Цезарь не зверь. Человек этот всего лишь мечтатель…
Толпа мрачно зароптала, затем отступила, и на пороге залы остался один равви Ровам. На диадеме его мерцал драгоценный камень; седая грива кудрей рассыпалась по широким плечам; он был величав, как утес со снежной вершиной. Голубая бахрома симлы раскинулась на мраморе у его ног. Неторопливо, спокойно, точно толкуя ученикам трудный раздел вероучения, он поднял руку и сказал:
— Наместник цезаря, мудрый и справедливый Понтий! Человек, которого ты называешь мечтателем, уже не первый год попирает наши законы и оскорбляет нашего бога. Но когда мы его схватили, когда привели к тебе на суд? Лишь после того, как он с царскими почестями въехал в Золотые ворота и объявил себя царем Иудейским. Но Иудея не знает никакого царя, кроме Тиберия; а если самозванец и мятежник поднимает бунт против цезаря, мы спешим покарать его. Так делаем мы, хотя не состоим на службе у цезаря и не получаем от него жалованья. А ты, слуга цезаря, не хочешь наказать бунтовщика, восставшего против твоего господина!
Широкое, сонное лицо Понтия вспыхнуло и налилось кровью. Его возмутило лукавство иудеев: ненавидя Рим, они лицемерно выставляли напоказ свою преданность цезарю, чтобы, прикрываясь его именем, расправиться с сектантом. Дерзкий выговор оскорблял его самолюбие. Он раздраженно вскричал, сделав руками такое движение, словно отстранял от себя толпу:
— Довольно! Не варварам-азиатам учить прокураторов цезаря, как исполнять свой долг!
Манассей, уже давно сердито дергавший себя за бороду, вздрогнул от гнева. Я похолодел. Но величественный равви обратил на неудовольствие Понтия не больше внимания, чем на блеяние ягненка, которого тащат к жертвеннику.