— Воистину велик бог Израилев! А ты громогласен и пуст, как бурдюк, надутый воздухом. Даю тебе за всю корзину вот этот меан. А если не хочешь, то я знаю дорогу не только в храм, но и на огороды и знаю, где на берегах Эн-Рогеля растут лучшие яблони. Убирайся прочь!
Торговец, торопливо взобравшись повыше, к перилам галереи, высыпал инжир в полу моего плаща, которую я подставил с видом оскорбленного достоинства, затем, оскалив белые зубы, со смехом сказал, что мы щедры, как роса Кармила!
Этот завтрак на «Иродовом подворье», состоявший из витфагейских смокв, показался мне удивительно вкусным. Но едва мы расположились с плодами на коленях, как я заметил внизу какого-то тощего старика: он неотрывно и приниженно смотрел на нас слезящимися, измученными глазами. Мне стало жаль его, и я уже хотел кинуть ему несколько смокв и серебряную монету Птолемеевой чеканки, как он, засунув трясущуюся руку за пазуху своей оборванной одежды, протянул мне с вымученной улыбкой какой-то блестящий камень. Это была овальная алебастровая пластинка с резным изображением храма. Бока Топсиус рассматривал ее с придирчивостью ученого, старик извлек из-за пазухи другие медальоны: на мраморе, ониксе, яшме, с изображением скинии в пустыне, врезанными в камень названиями племен, неясными полурельефными фигурами, запечатлевшими сцены из битвы Маккавеев… Потом он поник, сложив руки на груди. На красивом лице, изборожденном морщинами, что-то дрожало от тревоги, страха, словно от нас одних он ждал милосердия и успокоения.
Топсиус предположил, что этот старик — один из гебров, идолопоклонников, искусных мастеров, которые ходят босиком с зажженными факелами в далекий Египет, чтобы там обрызгать сфинкса кровью черного петуха. Но старик с испугом и отвращением отверг эту гипотезу и рассказал свою горестную повесть. Он каменотес из Наима, работал на постройке храма и других сооружений, заложенных Антипой Иродом в Вифесде. Бичи надсмотрщиков терзали его тело, потом злая хворь, подобно засухе, иссушающей яблоню, отняла силы. Теперь он без работы, а на руках у него — внуки; и решил он заняться розысками редких камней в горах, чтобы затем вырезать на них священные имена, изображения святынь и продавать в храме верующим. Но вот накануне пасхи явился какой-то сердитый равви из Галилеи и лишил его куска хлеба…
— Вот этот! — захлебнувшись от бессильного гнева, прошептал старик, показывая рукой на Иисуса.
Я заспорил. Неужели обида и скорбь могли постигнуть бедного человека по вине этого пророка с сердцем милосердного бога, по вине лучшего друга бедняков?
— Значит, ты торговал в храме? — догадался проницательный летописец Иродов.
— Да, — вздохнул старик, — и этим зарабатывал хлеб на весь год. В праздничные дни я поднимался в храм, возносил молитву господу, расстилал перед «Царским портиком», у Сузских ворот, свою циновку и раскладывал на ней камешки… Конечно, я не имел права торговать там, но разве я мог заплатить за место и нанять помещение для лавки? Получить место под крышей, внутри портиков, могут только богатые купцы, у которых есть деньги, чтобы купить разрешение: стоимость места доходит до целого шекеля золотом. Мне это не по карману, у меня дома плачут голодные дети… Вот я и устраивался в сторонке, сбоку от портиков, на самом невыгодном месте. Сидел там тихонечко, никому не мешал и даже не жаловался, когда какой-нибудь грубиян толкнет меня или стукнет палкой по голове. Рядом были другие торговцы, такие же бедняки, как я: Эбоим из Иоппии — он торговал маслом для волос, Озейя из Аримафеи — этот продавал глиняные свистульки… Солдаты из башни Антония, обходившие храм дозором, отводили глаза. Даже Менахем, который почти всегда стоит в карауле по праздничным дням, говорил нам: «Ладно, стойте тут, только не шумите». Все они знали, что мы бедные люди и не можем оплатить место за прилавком и что дома нас ждут голодные ребятишки. На пасху и на праздник Кущей в Иерусалим сходится много богомольцев. Кто покупал изображение храма, чтобы потом показать землякам, кто лунный камень, отгоняющий бесов; иной раз к концу дня я выручал до трех драхм. Я набирал полный плащ чечевицы и возвращался, радостный, в свою хижину, воспевая господа в сердце!..
Я так расчувствовался, что забыл про завтрак. А старик продолжал свои горькие излияния:
— Но вот в храме появился этот равви из Галилеи, с хулой на устах, и набросился на нас, и угрожал палкой, и кричал, что мы «оскверняем дом его отца». Он разбросал все мои камни, мой насущный кусок хлеба, так что я не мог их собрать! Он разбил об пол сосуды с маслом иоппийца Эбоима, и тот с перепугу даже слова не сказал… Сбежалась храмовая стража. Менахем тоже пришел и в сердцах сказал этому равви: «Уж больно ты строг с бедняками. По какому праву?» А тот опять сослался на своего отца и сказал, что, по закону храма, мы подлежим наказанию. Менахему нечего было возразить… И нам пришлось спасаться бегством, и вслед нам улюлюкали богатые торговцы: они одобряли его поступок и рукоплескали ему, сидя на вавилонских коврах… Да! Их-то он не тронул: они богатые, они заплатили за место! И вот я здесь. Моя дочь вдова; она давно хворает и работать не может и уже не поднимается со своей подстилки, а ее дети, мал мала меньше, просят есть, и смотрят мне в глаза, и видят мое горе, и даже не плачут. А что я делал плохого? Я тихий человек, соблюдаю субботу, хожу в наимскую синагогу и всегда отдаю крохи, какие у меня остаются, для несчастных, у которых и того нет… Что плохого в том, что я торговал? Чем я оскорбил господа? Прежде чем разложить циновку, я всегда целовал пол храма; каждый медальон был окроплен священной водой… Воистину единый бог велик и видит правду… Этот равви прогнал меня, потому что я беден!