Выбрать главу

Он умолк, и его тощие руки, покрытые татуировкой в виде магических линий, дрожали, когда он утирал струившиеся по лицу слезы.

Я ударил себя кулаком в грудь. Меня терзала мысль, что Иисус ничего не знает о совершенной им несправедливости; в пылу увлечения высокой идеей он не заметил, что рука его невольно совершила зло: так благодетельный дождь, напоив нивы, ломает и губит беззащитный цветок. И, чтобы в земной жизни Иисуса Христа не осталось ни одного темного пятна, чтобы на земле не раздалось ни единого обращенного к нему упрека, я заплатил его долг (да отпустит и мне его отец!) и бросил в плащ старика несколько крупных монет: там были драхмы, греческие кризы Филипповой чеканки, римские золотые деньги с портретами Августа и одна большая монета из Киренаики, которой я особенно дорожил, потому что изображенный на ней Юпитер Аммон был очень похож на меня лицом. Топсиус присоединил к этому богатству медную лепту — иудейскую монету, равную стоимости просяного зерна.

Каменотес из Найма побледнел и едва не задохся от волнения. Потом, завязав деньги в край плаща и крепко прижав узелок к груди, он благоговейно прошептал, подняв к небу еще мокрые глаза:

— Отец небесный, запомни лицо этого человека, давшего мне хлеб на много дней!

И, сотрясаясь от рыданий, он исчез в толпе.

Между тем народ все прибывал; вдруг вся эта толпа хлынула к шестам, державшим высокий навес. Появился писец; лицо его пылало, он утирал губы. Возле Иисуса и двух храмовых стражников вновь замаячил, опираясь на свой посох, Сарейя. Потом засверкало оружие и взлетели ввысь жезлы ликторов. Бледный, медлительный Понтий в широкой тоге снова поднялся по бронзовым ступеням и занял место в курульном кресле.

Воцарилась такая напряженная тишина, что слышно стало, как трубят букцины в далекой башне Мариамны. Сарейя развернул пергаментный свиток, разложил его на каменном столе среди табличек. Я видел, как толстые, неповоротливые пальцы писца провели снизу черту и приложили печать к красным письменам, обрекавшим на смерть моего бога, Иисуса из Галилеи… После этого Понтий Пилат величественно и небрежно, слегка приподняв обнаженную руку, утвердил от имени цезаря «приговор синедриона, вершащего суд в Иерусалиме»…

Сарейя тотчас же закинул на голову край плаща и замер в молитвенной позе, воздев к небу руки. Фарисеи праздновали победу; возле меня два древних старца молча лобзали друг друга в белые бороды. Многие подбрасывали в воздух палки или насмешливо выкрикивали римскую судебную формулу: «Bene et belle! Non potest melius»[13].

Но толмач вдруг взобрался на скамью; над толпой снова запламенел попугай, вышитый на его рубашке. Народ изумленно затих, финикиец, пошептавшись с писцом, ухмыльнулся и крикнул по-халдейски, раскинув руки в коралловых запястьях:

— Слушайте все! В день вашего праздника пасхи претор Иерусалима, в соответствии с обычаем, установленным Валерием Гратом и утвержденным цезарем, может помиловать одного преступника. Претор готов исполнить этот обычай. Слушайте хорошенько! Вы имеете право выбора… У претора сидит в темнице еще один осужденный на смерть…

Он замялся и, наклонившись со скамьи, еще раз пошептался с писцом, перебиравшим на столе папирусы я таблички. Сарейя, сбросив с головы плащ, удивленно уставился на претора, позабыв опустить воздетые к небу руки. Но переводчик уже выкрикивал, снова выпрямившись и подняв улыбающееся лицо:

— Один из осужденных — равви Иошуа, именующий себя сыном Давидовым, вот он перед вами… претор предлагает отпустить его… Другой — закоренелый преступник, схвачен за предательское убийство легионера в драке у Ксиста. Имя его Варавва. Выбирайте!

вернуться

13

Отлично, превосходно, лучше нельзя (лат.)