Из толпы фарисеев вырвался яростный, хриплый вопль:
— Варавву!
В разных концах атриума, то там, то здесь, голоса неуверенно повторили имя Вараввы. Храмовый раб в желтом переднике, протолкавшись к самым ступеням трона, завопил прямо в лицо Понтию, неистово колотя себя по ребрам:
— Варавву! Понял? Варавву! Народ хочет только Варавву!
Один из легионеров отпихнул его древком копья, так что он покатился по плитам. Но вся толпа, воспламенившись быстрее, чем скирд соломы, требовала отпустить Варавву. Кто бешено стучал по полу сандалиями и окованными дубинками, словно желая разрушить преторию; кто издали, хладнокровно расположившись на солнышке, довольствовался тем, что поднимал палец. Мелкие торгаши из храма, помня свою обиду, гремели железными весами; они осыпали проклятиями Иисуса, ревели: «Варавва лучше!» Даже нарумяненные, как идолы, тивериадские проститутки визгливо кричали:
— Варавву! Варавву!
Мало кто из них знал Варавву; большинство не питало никакой неприязни к Назарянину, но все, как один, вдруг объединились против него: они почуяли, что, помиловав убийцу легионера, нанесут оскорбление римскому претору, восседающему в тоге сановника на судилище. Понтий, с видом полного безразличия, чертил буквы на широком листе пергамента, лежавшем у него на коленях. Вокруг него толпа равномерно, хором, выкрикивала одно имя — точно цепы ударяли по току:
— Варавву! Варавву! Варавву!
Тогда Иисус медленно повернулся лицом к жестокой и мятежной толпе, посылавшей его на смерть; но слеза, затуманившая его яркий взор, но пробежавшая по губам дрожь говорили лишь о сострадании к безмерной тупости этих людей, обрекавших на смерть лучшего друга человечества… Связанными руками он отер пот со лба; потом встал перед претором невозмутимо и отрешенно, словно уже не принадлежал этому миру.
Писец трижды стукнул железной линейкой по столу, выкрикивая имя цезаря. Шум понемногу стих.
Понтий поднялся и с величавой важностью, ничем не выдавая раздражения или гнева, сделал свой привычный отряхивающий жест и вынес окончательное решение:
— Идите и распните его.
Он сошел с помоста; толпа свирепо рукоплескала. Появилось восемь сирийских солдат охраны в походном снаряжении, со щитами в холщовых чехлах, с уложенными по-походному инструментами и бочонком поски. Сарейя, обвинитель от синедриона, подтолкнув Иисуса в плечо, сдал его декуриону. Один из солдат развязал ему руки, другой сдернул с его плеч шерстяной бурнус, и у меня на глазах кроткий Учитель из Галилеи сделал свой первый шаг к смерти.
Закурив сигареты, мы поспешили прочь и вскоре углубились в знакомый всезнающему Топсиусу темный и сырой переулок. Из щелей в ступенях у нас под ногами доносилось заунывное пение заточенных в подземелье рабов. Мы вышли на пустырь, где высилась стена какого-то сада, заросшего кипарисами. Два верблюда, лежа в пыли возле кучи сена, жевали жвачку. Славный историк собирался уже свернуть к храму; но под полуобвалившейся аркой, поросшей плющом, мы заметили толпу людей. Они сгрудились вокруг какого-то ессея: белые рукава его одежды взлетали в воздухе, как крылья рассерженной птицы.
Это был Гадд. Хриплым от негодования голосом он срамил долговязого человека с редкой рыжей бородкой и золотыми серьгами в ушах. Дрожа от страха, тот бормотал:
— Это не я, это не я…
— Нет, ты! — рычал ессей, топая сандалиями. — Я тебя знаю. Твоя мать — чесальщица шерсти в Капернауме, будь она проклята за то, что вскормила тебя!..
Тот отступал, съежившись, как загнанное животное:
— Это не я! Я Ефраим, сын Елеазара из Аримафеи! Я всегда был здоров и крепок, как молодая пальма!
— Ты всегда был кривобок и сухорук и никчемен, как прошлогодняя лоза, собака ты и собачий сын! — кричал Гадд. — Я отлично тебя разглядел. В Капернауме, в переулке, что идет к фонтану, близ синагоги, ты выполз навстречу Иисусу, равви из Назарета! Ты целовал его сандалии: «Равви, исцели меня! Равви, вот моя рука, которой я не владею!» И ты показывал руку, вот эту, правую, сухую, почерневшую, как гнилой сучок! Это было в субботу; свидетелями были трое старейшин синагоги, и Елеазар, и Симеон. И все смотрели на Иисуса: посмеет ли он исцелить недужного в субботний день… А ты плакал и ползал по земле. И что же? Разве Учитель оттолкнул тебя? Или послал тебя искать баразовый корень? Ах ты пес и песий сын! Равви не обратил внимания на запреты синагоги; он слушался только голоса милосердия. И он сказал тебе: «Протяни руку», — и прикоснулся к твоей руке, и она налилась соками, как деревцо, орошенное небесной росой! Она вновь стала сильной, крепкой, и ты двигал то одним пальцем, то другим, и дивился, и дрожал!