Она смотрела выжидательно, обратив на меня запотевшие от волнения очки.
— А теперь, сынок… что теперь?
— А теперь — обедать, тетечка! У меня живот подвело…
И сеньора дона Патросинио, подобрав юбки, побежала торопить Висенсию. Я же отправился в свою комнату распаковывать чемоданы. Тетя Патросинио велела устлать у меня пол новой циновкой, свежие муслиновые занавески стояли торчком от крахмала, а на комоде благоухал букет фиалок.
В тот день мы долго сидели за столом: по тетушкиному приказу рисовую запеканку украсили изображением сердца и креста из корицы, а под ними были выложены мои инициалы. Я пустился в нескончаемое повествование о своем паломничестве. Рассказывал о целомудренном времяпрепровождении в Египте, где перецеловал один за другим каждый след, оставленный святым семейством во время бегства в Египет; рассказывал, как мы высаживались в Яффе с моим другом, немецким ученым, доктором богословия Топсиусом, и какую чудесную мессу там слушали; рассказывал о холмах Иудеи, где на каждом шагу устроены ясли; ведя в поводу лошадь, я ходил между ними, преклоняя колени и отбивая перед священными изображениями поклоны за тетю Патросинио… Я описал Иерусалим, не пропустив ни одного камня. Тетушка забыла про обед, стиснув от волнения руки, она восторженно вздыхала:
— Ах, какая святость! Ах, как дивно слушать про такие святые вещи! Господи, даже дух замирает!
Я скромно улыбался и, бросая на нее искоса пытливые взгляды, убеждался, что передо мной новая Патросинио дас Невес. Стекла ее темных очков, обычно сверкавшие таким жестким блеском, то и дело покрывались мутным налетом умиления. В голосе, утратившем свистящую резкость, слышалось какое-то влажное бульканье. Она осунулась, но в иссохших костях, казалось, забродило живое тепло… Я думал про себя: «Она станет у меня как шелковая», — и нагромождал все новые доказательства своей дружеской близости с богом.
«Однажды вечером, — рассказывал я, — когда я молился на горе Елеонской, мимо меня прошел ангел»; или: «Я бросил все дела, пошел ко гробу господню, приподнял крышку и крикнул туда…»
Потрясенная, бессильно свесив голову, она внимала рассказам о неслыханных милостях неба, каких удостаивался только святой Антоний или святой Влас.
Потом я перешел к повествованию о своих изнурительных молебствиях, об устрашающих постах. В Назарете, у источника, где наполняла свой кувшин пречистая дева, я тысячу раз прочитал «Аве Мария», стоя на коленях под дождем… А в пустыне, где спасался святой Иоанн, я тоже питался акридами.
И тетушка, разомлев, лепетала:
— Ах, какая прелесть! Ах, какая прелесть эти чудные акриды… И как приятно было нашему милому святому Иоанну! Как он был доволен! И что же, мальчик, они не испортили тебе желудок?
— Напротив, тетечка, я даже потолстел! Пустяки… Недаром я говорил моему другу-немцу: раз уж люди додумались до такого выгодного дела, надо и нам воспользоваться, надо позаботиться о наших бедных душах.
Тетечка оборачивалась к Висенсии, которая слушала, расплывшись в блаженной улыбке. Она стояла, как всегда, на своем любимом месте, в простенке между окнами, под портретом папы Пия IX и старой подзорной трубой командора Г. Годиньо.
— Ах, Висенсия, посмотри, сколько в нем добродетели! Он весь — сплошная добродетель!..
— Да, полагаю, что господь наш Иисус Христос не может на меня пожаловаться! — бормотал я, протягивая ложку к вазочке с вареньем.
Каждое мое движение, даже вылизывание подливы, старая карга созерцала благоговейно, точно священнодействие.
Потом, вздохнув, сказала:
— Теперь я хочу спросить тебя о другом, мой мальчик… Привез ли ты мне какие-нибудь хорошие молитвы от патриархов или от наших молитвенников-монахов?
— Привез, привез, да еще какие, тетечка!
И действительно, я списывал их во множестве из брошюрок о святых, стараясь подобрать пригодные на все случаи жизни: если поперхнешься, если заест замок в комоде, если хочется выиграть по лотерейному билету…
— А нет ли у тебя молитвы от судорог? Иногда по ночам, знаешь…
— А как же, есть! Замечательно помогает от судорог. Мне дал эту молитву один монах, которому часто является младенец Христос.
Я выговорил это и закурил сигарету.
До сих пор я не смел курить в тетушкином присутствии; она не переносила табачного дыма, считая курение одним из наихудших видов греховности. Но сейчас она жадно пододвинулась ко мне вместе со стулом, словно я владел волшебным сундуком с чудодейственными молитвами, способными покорять строптивый мир домашних вещей, побеждать недуги и даровать бессмертие старухам…