Близился шестой час по иудейскому счету, самое угодное господу время, когда солнце на своем пути к морю замедляет ход над Иерусалимом, чтобы еще раз с любовью оглядеть его. Мы хотели попасть во «Двор Израиля» и стали пробираться через толпу, пестревшую одеяниями всех цивилизованных и диких народов. Сыромятные овчины идумейцев терлись о короткие туники греков, тут же толклись обитатели вавилонской равнины: бороды их были засунуты в синие мешочки, подвешенные на серебряной цепочке к клобукам из крашеной кожи; рыжеволосые галлы с вислыми усами, похожими на травы их лагун, смеялись и болтали и прямо с кожурой ели сладкие сирийские лимоны. Изредка в толпе величаво проходил в своей тоге римлянин, словно только что сошедший с пьедестала. Люди из Дакии и Мизии, с войлочными обмотками на ногах, беспомощно спотыкались, ослепленные сиянием мрамора. Не менее диковинным гостем был там и я, Теодорико Рапозо, пробиравшийся, шаркая высокими сапогами по плитам, вслед за рослым, откормленным жрецом из капища Молоха: он был одет в пурпур и шел в группе купцов, все время пренебрежительно фыркая на этот храм, где нет ни идолов, ни священной рощи и где люди галдят, как на финикийском торжище.
Мало-помалу мы проталкивались к двери, называемой «Прекрасной». Она вела в священный «Двор Израиля». Эти величественные ворота и в самом деле были красивы; к ним вели четырнадцать ступеней из зеленого нумидийского мрамора в желтых разводах; широкие створки, обитые листовым серебром, сверкали, как крышка драгоценного ларца. Двойной карниз в виде парных пальмовых ветвей служил подножием круглой белой башни, к которой были прибиты щиты, отнятые у врагов Иудеи; щиты сверкали на солнце, словно почетное ожерелье на могучей груди героя. Но перед этим великолепным входом стоял как бы на страже столб с черной табличкой, где золотом по черному на греческом, арамейском и халдейском языках было выведено грозное предупреждение: под страхом смертной казни сюда не допускался ни один иноверец.
К счастью, мы увидели сухопарого Гамалиила; он направлялся босиком во «Двор священников», прижимая к груди связку жертвенных колосьев; рядом шел толстяк с красным улыбающимся лицом; па голове его возвышался огромный клобук из черной шерсти, украшенный кораллами. Мы склонились до самого пола перед суровым знатоком закона. Он протяжно проговорил, полузакрыв глаза:
— Мир вам… Вы пришли в добрый час, чтобы испросить благословения у господа. Господь сказал: «Покиньте жилища ваши и придите ко мне с первыми плодами рук ваших, и я благословлю все, что создали вы…» Ныне по воле божией вы оба принадлежите к сынам Израилевым. Взойдите же в чертог предвечного! Мой спутник — мудрейший из мудрых, благородный Елеазар из Силома, знаток всех дел природы.
Гамалиил дал нам по метелке проса, и вслед за ним мы вступили в запретный двор сынов израильских, поправ его плиты своей языческой пятой.
Елеазар из Силома шел рядом со мной. Учтиво и обходительно он расспрашивал, из каких краев я прибыл и благополучен ли был мой путь.
Я уклончиво промямлил:
— М-м-м… Мы из Иерихона.
— Хорош ли там сбор бальзама?
— Сбор прекрасный! — заявил я авторитетно. — Хвала предвечному, в этом благостном году мы богаты бальзамом.
По-видимому, он этому обрадовался и рассказал, что он — один из храмовых врачей; священники и жертвователи постоянно страдают от желудочных расстройств, потому что, вспотев, ходят босиком по холодным плитам.
— И поэтому, — заметил он, и веселая искорка мелькнула в его глазах, — народ Сиона зовет нас «брюховедами».
Я расхохотался, радуясь шутке, потихоньку отпущенной в торжественной обители всевышнего… Потом, вспомнив о желудочном расстройстве, постигшем меня в Иерихоне от чрезмерного увлечения чудесными, но коварными сирийскими дынями, я спросил у веселого доктора, рекомендует ли он в таковых случаях висмут.
Ученый муж покачал своим пузатым клобуком и, подняв палец, открыл мне следующий бесподобный рецепт:
— Возьми александрийской смолы, садового шафрану, черного эммаусского вина и одну персидскую луковицу, смешай, провари, остуди в серебряном сосуде, встань на перекрестке, дождись восхода солнца…
Внезапно он умолк, развел руки и склонился к самому полу: мы вступили в великолепный атриум, называемый «Двором жен». Как раз в эту минуту окончилось преподание священнического благословения; его совершал в шестом часу особый священник, выходивший на порог Никаноровых ворот.
Через эти строгие бронзовые ворота можно было разглядеть в глубине само святилище; оно безмятежно блистало снегом и золотом в оправе из драгоценных камней. На широких ступенях, сверкавших, как алебастр, расположились двумя вереницами коленопреклоненные левиты в белых одеждах; одни держали в руках изогнутые трубы, другие — лиры. Между двумя рядами простертых людей медленно сходил по ступеням высокий худой старик с золотой кадильницей в руках. Его тесное одеяние из виссона оканчивалось каймой, на которой крупные изумруды чередовались с тонко звеневшими бубенцами; босые ноги были окрашены хной и казались коралловыми. На кушаке, опоясывавшем его худые ребра, сверкало вышитое золотом солнце. Притихшие, коленопреклоненные, безмолвные люди склонились к самым плитам пола, накрыв голову своими яркими плащами и покрывалами. Преобладал алый цвет анемона и зеленый — смоковницы. Весь атриум словно расцвел цветами и листьями, приветствовавшими царя Соломона в утро его славы.
Подняв к небу остро торчавшую бороду, старик взмахнул кадильницей сначала на восток, в сторону песков, потом на запад — в сторону морей, и в храме воцарилась такая сосредоточенная, вдохновенная тишина, что слышно стало протяжное мычание быков в глубине святилища. Священнослужитель спустился еще на несколько ступеней, еще дальше запрокинул голову в мерцающем самоцветами кидаре, еще раз взмахнул кадилом, которое, зазвенев, сверкнуло на солнце, и вместе с белым дымом на Израиль спустилось, клубясь и дыша тонким ароматом, благословение всемогущего бога. Левиты разом ударили по струнам, из труб вырвался бронзовый рев, и весь народ, выпрямившись и воздев к небу руки, затянул псалом единому богу Иудеи… Внезапно все кончилось — уходили левиты, бесшумно ступая по мрамору босыми ногами. Елеазар из Силома и негнущийся Гамалиил исчезли в глубине притвора, и светлый двор празднично засиял, наполняясь женщинами.
Алебастровые стены были отполированы так гладко, что Топсиус смотрелся в них, как в зеркало, чтобы расправить благородные складки своей тоги. Все плоды Азии и все цветы ее садов переплетались на пышных серебряных украшениях дверей, ведущих в боковые приделы. В этих помещениях подмешивают к маслам ароматы, освящают хворост для жертвенников, очищают от проказы. Между колони висели во много рядов, точно ожерелье на груди невесты, нити жемчуга и ониксовых бус; на бронзовых чашах, похожих на огромные боевые трубы, вбитые в пол, змеились и сверкали золотые надписи, призывавшие внести лепту в пользу храма; призывы эти были благозвучны, как стихи песнопений: «Воскуряйте пред господом ладан и нард, приносите ему голубей и горлиц…» Но когда двор расцветился толпою женщин, глаза мои оторвались от металла и мрамора и очарованно прильнули к дщерям Иерусалима, смуглым, как шатры кидарские, и сиявшим красотой. Все они пришли с открытыми лицами; лишь изредка вуаль из легкого, как воздух, муслина, искусно обернутая, по римской моде, вокруг тюрбана, обрамляла лицо белой пеною, от которой черные глаза казались еще ярче, мерцали еще заманчивей из тени ресниц, удлиненных кипрским карандашом. Варварское обилие золотых украшений и драгоценностей окружало блеском их стаи — пышную грудь и курчавые волосы, похожие на шерсть галаадских коз. Сандалии их, украшенные цепочками и бубенцами, мелодично звенели при каждом шаге — так плавно и гибко они ступали. Расшитые узорами одежды из галатского хлопка или из крашеного льняного полотна были пропитаны знойными ароматами амбры, бетеля, бакариса; они наполняли воздух благоуханием, а сердца мужчин сладострастием. Богатые женщины явились в храм со свитой рабынь в желтых хитонах, которые несли опахала из павлиньих перьев, священные свитки с текстами из Писания, мешочки со сладкими финиками и легкие серебряные зеркала. Бедные, в простых туниках из хлопчатой ткани в разноцветную полоску и с коралловым талисманом в виде украшения, резвились, болтали, взмахивая обнаженными руками и не пряча от посторонних взоров шею цвета незрелой тутовой ягоды. Мое любовное томление вилось над ними, подобно пчеле, не знающей, на котором из прекрасных цветков остановить свой выбор!