На следующий день я случайно забрел в парк Сан-Педро-де-Алкантара, где не бывал со школьных лет. Не прошел я и нескольких шагов, как неожиданно увидел посреди газона моего старого друга Криспина, наследника фирмы «Телес, Криспин и К о», владевшей прядильнями в Пампулье, моего школьного товарища, которого не видел с тех пор, как покинул коллеж. Да, это был тот самый светловолосый Криспин, с которым я дружил в заведении братьев Изидоро; тот самый, что целовал меня в коридоре и писал по вечерам записки, обещая подарить целую коробочку стальных перьев. Криспин-старший умер, а Телес разбогател, растолстел, превратился в виконта де Сан-Телес, и теперь мой Криспин один представлял фирму.
Мы обрадовались друг другу и братски обнялись. Криспин и К озадумчиво отметил, что я «ужасно подурнел». Он позавидовал моей поездке в святую землю (о которой узнал из «Новостей») невеселым дружелюбием упомянул о солидных чаевых, которые я, надо думать, получил за труды от сеньоры доны Патросинио дас Невес…
Я с горечью показал ему просившие каши ботинки. Мы присели на скамью в увитой розами беседке, и там, в благоуханной тишине, я рассказал о злополучной сорочке Мэри, о свертке со святыней, о катастрофе в молельне, о подзорной трубе и о комнатенке в Соломенном переулке…
— Так что вот, друг Криспининьо: я остался без куска хлеба!
Рассказ мой произвел впечатление; теребя белокурый ус, Криспин и К oпробормотал, что в Португалии, благодарение конституции и господу богу, каждый может заработать себе на хлеб; чего некоторым не хватает — так это сыра.
— Но я дам тебе и на сыр, дружище! — весело прибавила фирма, хлопнув меня по колену. — Один из моих служащих в Пампулье вздумал писать стихи и бегать за актрисами… К тому же он республиканец, безбожник — словом, чудовище! Я его уволил. У тебя, помнится, был хороший почерк; надеюсь, сложение и вычитание ты еще не забыл… Место за конторкой свободно — поезжай туда, это двадцать пять тысяч рейсов, на сыр тебе хватит!
Слезы благодарности выступили у меня на глазах. Я обнял фирму «Криспин и К o», а она снова буркнула, скривившись, как от кислятины:
— Уф! Как же ты все-таки подурнел!
Я начал усердно служить на прядильной фабрике в Пампулье; каждый день, стоя в люстриновых нарукавниках за конторкой, я переписывал набело красивым округлым почерком деловые письма и выводил столбцы цифр в толстой счетной книге. Криспин познакомил меня с тройным правилом и другими тонкостями. И подобно тому как из семян, занесенных ветром на каменистую почву, порой против ожидания вырастают полезные и жизнестойкие растения, так и уроки Криспина выявили в девственном уме бакалавра юриспруденции неоспоримые способности к прядильному делу. Мой друг уже проникновенно говорил в клубе на улице Кармелитов:
— Наш Рапозо, несмотря на Коимбру и учебники, которыми его там пичкали, имеет вкус к настоящему делу!
В один прекрасный августовский вечер, в субботу, когда я собирался захлопнуть счетную книгу, Криспин и К oостановился возле моей конторки и, улыбаясь, закурил сигару:
— Послушай, Чернобурый, в какой церкви ты обычно молишься?
Я молча снимал люстриновые нарукавники.
— Я спрашиваю об этом, — продолжала фирма, — потому что завтра мы с сестрой едем на тот берег, в нашу усадьбу Рибейра. Если тебе все равно, где молиться, приходи к девяти в церковь Всех святых; потом мы позавтракаем в отеле «Центральный» и оттуда махнем на лодке в Касильяс. Я хочу познакомить тебя с моей сестрой.
Криспин и К oбыл человек верующий; он считал религию необходимой для своего благополучия, деловых успехов и порядка в стране. Он с искренним усердием молился господу Крестного пути в церкви Благодати божией и состоял в братстве святого Иосифа. Служащий, чье место я занял, прогневил его в особенности тем, что печатал в газете «Грядущее», органе республиканцев, статейки, в которых хвалил Ренана и отрицал таинство причастия. Я уже чуть было не сказал Криспину и К o, что всем сердцем привязан к новой церкви Непорочного зачатия и никак не могу слушать мессу в другом месте… Но вспомнил строгий и правдивый голос, звучавший мне в Соломенном переулке, и, превозмогши благочестивую ложь, готовую осквернить мои губы, сказал твердо, хотя и несколько побледнев:
— Знаешь, Криспин, я вообще не хожу в церковь… Не верю я в эти басни… Да и кто поверит, что просфора, выпеченная из муки, превращается по воскресеньям в тело бога? Бог не имеет тела, никогда его не имел… Все это — идолопоклонство, вздорные враки… Я говорю с тобой начистоту. Теперь поступай как знаешь. Я готов ко всему.
Фирма молча смотрела на меня, покусывая губу.
— А знаешь, Рапозо, мне нравится твоя искренность! Уважаю в людях прямоту… Тот плут, что работал здесь до тебя, при мне говорил: «Папа — великий человек», а потом шатался по пивным и крыл святого отца последними словами… Не будем больше говорить об этом! Ты не веришь в бога, но зато ты честный человек. Словом, приходи в десять часов в «Центральный» к завтраку, а потом — под парусами — в Рибейру!
Так я познакомился с сестрой фирмы. Звали ее дона Жезуина. Ей было тридцать два года, и она немного косила на один глаз. В тот воскресный день, проведенный на реке и в полях, я нагляделся вдоволь на ее густые рыжеватые, как у Евы, волосы, на крепкую, полную грудь, на ее лицо, румяное, точно спелое яблоко, на улыбку, в которой блестели крепкие белые зубы… Возвращаясь вечером с сигарой в зубах через Атерро к себе в Байшу и любуясь мачтами фелюг, я крепко задумался…
Дона Жезуина воспитывалась в монастыре монахинь-салезианок, где изучала географию и историю; она выучила наизусть все реки Китая и хорошо помнила всех королей Франции. Так как я ездил в Палестину, она называла меня Теодорико Львиное Сердце. Теперь я каждое воскресенье обедал в Пампулье; дона Жезуина приготовляла ради гостя воздушный пирог — и ее косящий глаз с удовольствием останавливался на загорелой бородатой физиономии Чернобурого Лиса.
Однажды вечером, за кофе, Криспин и К oзавел речь о нашей королевской чете: он хвалил умеренность короля, его верность конституции, а также доброту и милосердие королевы. Потом мы вышли в сад. Дона Жезуина взяла лейку и пошла поливать цветы.
Закурив сигарету, я последовал за ней, вздохнул и прошептал: «Вы стали бы отличной королевой, дона Жезуина, если бы Рапозиньо был королем!» Она зарделась и подарила мне последнюю летнюю розу.
В сочельник Криспин и К oподошел к моей конторке, шутливо накрыл шляпой счетную книгу, куда я вписывал столбцы цифр, и, скрестив на груди руки, сказал с улыбкой, полной симпатии и уважения:
— Так, значит, Жезуина стала бы королевой, если бы Рапозиньо был королем? А скажите правду, сеньор Рапозо, есть ли в вашем сердце настоящая любовь к сестренке Жезуине?
Криспин и К oверил в идеальную страсть. Я мог бы сказать, что безумно влюблен в сеньору дону Жезуину и поклоняюсь ей, как далекой звезде… Но тут я вспомнил неподкупный, чистый голос, говоривший со мной в Соломенном переулке… Я проглотил слащавую ложь, едва не запятнавшую мои уста, и сказал напрямик:
— Любовь? Любовь… Нет. Но я нахожу, что она весьма приятная женщина. Мне очень нравится ее приданое. Я был бы хорошим мужем.
— Дай же твою честную руку! — вскричала фирма.
Я женился, стал отцом семейства. Имею собственный выезд, пользуюсь в своем квартале влиянием, сделался даже командором Христова братства. Доктор Маргариде, который каждое воскресенье приходит во фраке ко мне обедать, уверяет, что государство должно учесть мой патриотизм, выдающиеся заслуги и знаменитое путешествие в Иерусалим и вознаградить меня титулом барона до Мостейро. Дело в том, что я приобрел Мостейро. Как-то вечером, за столом, славный Маргариде сообщил, что негодяй Негран задумал округлить свои владения в Торресе и продает старинное поместье графов де Линдозо.