— Что ты здесь делаешь? — Спросил Волков, впустив девушку в дом.
— Я узнала, что тебя ранили. Ты в порядке?
— Откуда ты это знаешь?
— Слухи быстро разносятся по деревням. Местный народец очень жаден до каверзных новостей, — девушка мягко провело рукой по повязке, а затем приложила ладонь к мужской щеке, — больно? Ты весь дрожишь.
— Я в порядке. Знобит только немного.
— Ах, совсем разорвал, — взгляд Василисы упал на рукав шинели, — я зашью. Тут где-то должна быть нитка с иголкой. Снимай.
— Зачем ты пришла? — Волков перехватил девичьи руки, стягивающие с его плеч шинель.
— Помочь тебе, дурачок. Я ведь беспокоюсь.
— Мы чужие друг другу люди.
— Почему же? Не притворяйся, я вижу, что люба тебе. Ну, снимай, снимай, не бойся, — Василиса всё же стянула с Волкова одежду и, устроившись возле печки, принялась ловко зашивать разорванный пулей рукав.
— Люба… ну а я тебе? — Волков присел рядом, отведя с женского лица прядь волос.
— Ты же прекрасно знаешь, что я сама себе не принадлежу. Мне тебя пока что просто жаль… израненный, уставший, запутавшийся. Я вот тебе принесла кое-что, — девушка отдала комиссару небольшой мешочек.
— Что это?
— Травы целебные, сама собирала. Добавь к ним кипятка и пей понемногу. Болезнь твою как рукой снимет, сбросит камень с души.
— Спасибо тебе, Василиса.
— Не за что, — девушка улыбнулась, — готово. На-ка, примерь.
Волков надел починенную шинель.
— Ну как я? — не зная, как себя подать, Волков встал по стойке смирно.
В ответ девушка отчего-то заплакала.
— Эй, ну чего ты? — Испугавшись Волков прильнул к её коленям.
— Я… я увидела твою душу. Ты изорвал ее на лоскуты штыком, залил человеческой кровью, извалял в пыли далёких земель… земель чужих языков. И теперь продолжаешь терзать себя, мучить. Грехи… грехи, грехи, грехи висят на тебе, тянут в адское пекло. Прошу, спаси себя… дай себя спасти. Помолись, попроси у Бога прощения. Он милостив, он простит, всегда прощает… Ведь ты хороший человек. Оторвись хоть на секунду от своего материализму. Я никому не скажу, честно. Просто спаси себя…
— Молчи, молчи, глупая, — Волков обхватил её голову и шептал, — успокойся. Плевать мне на Бога, на душу. Нету их, понимаешь, нету и всё. Не от кого меня спасать. А раны, это ничего. Бывает. Навоевался я уже, слышишь? Вот-вот белых выбьем, и всё наладится. Я мирную работу найду. Всё хорошо будет, вот увидишь. Не плачь, не плачь. Ну что, как дитя малое?
— Можно я с тобой побуду немного?
— Можно. Оставайся.
Глава 2
Проснувшись утром, Волков обнаружил, что девушки и след простыл. Ему было всё так же плохо. Голова трещала, нос был забит, глаза слезились, а глотку то и дело раздирал сухой кашель. Закипятив воду, Волков кинул в неё щепотку сушёных трав из мешочка Василисы. Вкус получившегося отвара хоть и был мерзок, но комиссару стало лучше. Голова почти прошла, усталость сменилась легкостью, и даже поганое настроение немного улучшилось. К несчастью для комиссара, на этом «хорошее» в тот день для него кончилось. Повторный допрос всех коллег Митрофанова ничего не дал, и даже срочно вызванный бывший его сменщик не смог сказать ничего полезного. Разосланные по округу фото и приметы пропавшей жены и дочки не дали моментального результата. Весь день Волков провёл в разъездах по боевым постам, проверяя и тренируя бойцов. Было ясно, что теперь, без наводчика, атаки станут более частыми и хаотичными, а, значит, бандитов будет легче поймать на горячем. Опять лишь поздним вечером, Валерий вернулся в дом. Достав из саквояжа шифровки, он задумался. Стоит ли отправлять их в ставку? Ведь нет никакой уверенности в том, что убийцы Митрофанова не станут пытаться уничтожить их. Волков понимал, что даже несмотря на отсутствие ключа, содержащаяся в шифре информация остаётся опасной для действующей банды. А потому постоянно носил с собой. Но может ли он гарантировать сохранность бумаг? Как показала вчерашняя ночь — нет, не может. А потому комиссар решил дублировать все шифровки и отослать их в ВЧК. Пускай тамошние криптологи развлекутся, а даже если в ВЧК ничего не узнают, то хотя бы в случае чего останутся дубликаты. Сделав себе ещё отвара, Валерий принялся за работу.
Увлечённый шуршанием пера по бумаге, Волков не сразу обратил внимание на музыку, играющую, судя по всему, уже давно. Где-то далеко, на самой грани восприятия, пела флейта. Она словно бы сливалась с треском дров в печи, воем ветра за оконными ставнями, со скрипами строй избы. Волков встал и наклонился к окну, желая убедить себя, что нет никакой музыки, что это его воображение. Что никто не может играть там, в холодной сибирской ночи.