Кажется, я глубоко задумался. Поднимаю глаза и встречаюсь с ней взглядом.
— Ты сам сказал мне минуту назад. У тебя впереди целая жизнь. И с твоим умом ты проживёшь её так, как сам захочешь.
Мне очень хочется спросить её, хочет ли она стать частью этой жизни. Но впереди уже маячит свет костров, и она отпускает мою руку.
Я издалека вижу круглую мордашку Таи Тычик. Она сидит на высокой телеге, в горе подушек и цветастых покрывал. Вокруг суетятся женщины. Тоже заметила меня, радостно машет рукой, чтобы подошёл.
— Мэдэнэгши, смотри, как нам тут хорошо! Вот куда мы все переехали из этих противных стен. И заживём мы тут ещё лучше, чем прежде. Тиимэл даа!
— Унэнте, маленькая. И вправду, хорошо тут.
Оглядываюсь по сторонам. Радостно потрескивает огонь костров. Сушится бельё. Мужчины восстанавливают каркасы юрт, женщины накрывают их ткаными коврами, наводят уют. Степные мальчишки носятся у костра и норовят бросить в него щепотку земли. Седой старик отгоняет их цоканьем, как молодых бычков. Я даже вижу нескольких невест и червей, собирающих травы.
— В Шэхэне хорошо сейчас, тиимэл даа! Ты всё хорошо придумал!
— Это не я придумал. Это всё ваше небольшое величество постаралось. Ты и правда хорошая Мать для них.
— Ты же к нам насовсем пришёл, да? Тут места много. Все поместимся. Знаешь, что? Хатангэ пекут мне овсяный талх. Я наказала, чтоб сладкий! Я с тобой поделюсь, если жить к нам придёшь.
Усмехаюсь.
Подкуп, да?
— Уж поделись, пожалуйста. Ради сладкого талха не приду, а бегом прибегу…
— А ещё, хатангэ делают мне бусики из чулуу и косточек. Давуу эрх, это только мне можно носить!
— Ты и так тут самая красивая.
Я вижу, что ей очень хочется похвастаться обновками. После каменных стен Термитника степь, наверное, кажется волшебным местом, полным красок, звуков и запахов.
— А ещё, хатангэ набивают мне подушки! Я хочу подушковый такх! И ступеньку режут из дерева, чтобы я сидела выше всех, и мягче всех, и красивее всех. Тиимэл даа!
— Надо же! И где такая красота будет сидеть?
Тая ждала этого вопроса.
— Хатангэ собирают мне юрту — только мою! Она будет разноцветная, и сверху шанырак поставят. Яг ийм байна! Меня будет видно на весь Шэхен! А знаешь что? У тебя такой нет!
— Куда уж мне с тобой тягаться!
— А ты принёс мне что-нибудь хорошее?
— Нет, маленькая. Ничего не принёс. Я тебе друга привёл.
Беру Аглаю за руку. Она смотрит на меня с благодарностью.
— Пожалуйста, позаботься о ней.
Лицо Таи вытягивается. Кажется, она сейчас заплачет.
— Мэдэнэгши, ты не останешься здесь, с нами? Я думала, мы теперь все одно. Я же чувствовала, что Тело снова стало целым. Когда только увидела тебя издалека…
Вот и не верь, что Уклад — единое существо. Тая говорит его устами. Я ещё не успел поделиться своим решением, я сам только осознал, что нет причин убегать от своего долга, а эта пигалица уже обо всём знает. Поэтому и приветствовала меня, как долгожданного друга. Она ждала, что я останусь.
— Нет, Мать Настоятельница. Пока не могу. У меня остались дела в городе. Я вернусь завтра. Пожалуйста, убереги моего друга.
Тая пристально разглядывает Аглаю. Спрыгивает с телеги под тревожные возгласы хатангэ, подходит поближе. Кажется, она её обнюхать хочет, как делают телята.
— А твой друг будет со мной играть? Онтохон хэлэхэ! Она наши сказки знает?
Усмехаюсь. Большего контраста и представить себе нельзя. Застегнутая на все пуговицы правительственный инквизитор и степная девочка, столь же маленькая, сколь важная для Уклада. Мраморная статуя и степной божок.
— Боюсь, что она не знает наших сказок. И в игры она играет… другие. Ты ей покажи тут всё, ладно? А завтра я вернусь и принесу тебе что-нибудь вкусное.
— Я не хочу орехов. И узюма больше не хочу. Землянички у нас нету, говорят. Ты знаешь что? Принеси мне шарики маморные, как у больших девочек. Я в Башне такие видела! Принесёшь?
— Принесу.
— Только много неси. Чтобы ни у кого столько не было, сколько у нашего величества!
— Ты позаботишься об Аглае для меня?
Тая серьёзно кивает.
— Мы теперь одно, Мэдэнэгши. Она важная для тебя, а значит, важная для всех нас. Мы позаботимся. А завтра ты приходи. И принеси мне шарики!
— Принесу.
Женщины берут Аглаю за руки и уводят в юрту. Она оглядывается на меня, и я киваю. Сейчас в этом городе для неё нет места безопаснее. Тая ловко забирается на свою королевскую телегу.
— Баяртай, басаган. Можно я у вас с делянки травки нарву перед уходом?
Тая радостно кивает. Кажется, она и правда рада мне угодить.
— Ты бери-бери, сколько надо бери! Только маленькие не трогай, которые в цвет не вошли. Маленьких трогать нельзя, тиимэл даа. Это теперь моё повелевание!
— Слушаюсь, Мать Настоятельница.
— А если тебе много надо, я попрошу червей для тебя собрать. Тебе же много надо?
И откуда ей всё известно…
— Да. Много. Скажи им, пусть принесут к моему дому, у заводов.
— Я скажу. Ты только про шарики не забудь.
— Би хара, будут тебе шарики.
— Смотри. Ты мне три раза сказал. Теперь точно выполнить надо.
Когда я приближаюсь к городу, становится совсем темно. В степи тихо, будто все звуки пропали одновременно. Даже привычного шепота твири не слышно.
И вдруг я чувствую, как содрогается земля под ногами. Доносится эхо пушек. Вдалеке вспышка яркого света, всполохи огня. Началось.
Из-под земли доносится рёв. Глубокий, нечеловеческий. От которого все волосы на теле поднимаются дыбом. Это крик умирающего существа, на чьей спине стоял город, чьё сердце пронзило острое жало Многогранника. Последние предсмертные судороги. Тишина.
Прости меня.
Добираюсь до дома через болота. Каждый стебелёк твири пойдёт в дело. Тинктур понадобится много, на целый город. Город — это люди. Это всегда были люди.
Вот и моя берлога.
«Тайное убежище», как же… У дверей меня ждёт целая делегация. Люди Сабурова, дружинники. Водовозы от Ольгимских. От Каиных никого.
Вереница бочек на железнодорожных путях. Кажется, младший Влад нашёл несколько рабочих дрезин, бочки с кровью гнали сюда от железнодорожной станции, кратчайшим путём. При виде меня дружинники поднимают головы. Одинаково хмурые выражения лиц, на некоторых я вижу первые признаки песчанки. Но это уже не имеет значения. Скоро будет лекарство.
Скрипит форточка. Из окна высовывается лохматая голова, воровато оглядывается по сторонам. Я стою неподвижно, стараясь не спугнуть беглеца. Когда Спичка полностью выбирается на улицу, я хватаю его за ухо.
— А ну стоя-ять.
— Ну, я же это… Одним глазком!
— Я кому сказал, носу на улицу не высовывать!
— Так не видно же ни черта из окошка! Я уже и так, и эдак. Ящик твой пододвинул, чтоб повыше, значит. Ноткинские говорят, там фонтан из крови бьёт до самого неба! А я тут сиднем сижу и не вижу ни черта!
Спичка чуть не плачет. Но я непреклонен.
— Пошли домой, пострел. У нас сейчас работы будет навалом, до самого утра спины не разогнём. Нам не до кровавых фонтанов.
Дёргаю на себя дверь. Заперто на засов с другой стороны. Шудхэр.
Оборачиваюсь к Спичке.
— Давай, лезь обратно через форточку. И дверь мне открой. Но чтобы это было в последний раз!
Когда Спичка скрывается в оконном проёме, я оборачиваюсь к добровольцам. Так, надо собраться с мыслями. Что дальше делать с этой толпой? Здесь бы Данковский пригодился сейчас. Все эти дни он занимался организацией. Справлялся хреновенько, конечно, но явно получше меня. Где он, кстати?
— Бакалавр столичный с вами?
Качают головами. Из толпы голос:
— Господин столичный бакалаур ноне не в себе. Он, как башню-то снесли эту треклятую, так на землю повалился и волосы на себе драть стал. А потом ругался долго, говорил, что ради сброда грязного, чудо мол, хрустальное, загубили. И боле от него ничего добиться уж было нельзя. Мы его под белы рученьки и в Управу, значит, покуда не оклемается.