— Да, я помню. «Город — это процесс».
— И человек в этом городе — тоже процесс, воистину. Это движение. Изменение и рост души. Этот город всем своим устройством напоминает машину по изменению человеческих душ. Он движется вперёд и вверх. Быстро. Целеустремлённо.
Я не понимаю, о чём он. Но Бакалавру не интересна моя реакция. Он хочет просто выговориться, излить душу.
— Но были среди этих сооружений и особенные. Они служили противоположной цели. Не изменять душу человека, а сохранять её. Консервировать, в каком-то смысле. И я сейчас говорю не о душах живущих людей. Vita incerta, mors certissima.
Я не понимаю латынь. Что-то про морс.
…Постой, что?
— Погоди… Я правильно понял, ты говоришь о жизни после смерти? Об удержании души?
— Да, пожалуй, что так. Внутренний Покой — это тоже изобретение Каиных. Их величайшее изобретение. Это нечто вроде уравнения или головоломки с зеркалами. Я попробую объяснить, насколько сам в силах понять.
Он делает глубокий вдох, собираясь с мыслями.
— Изначально он существовал только на бумаге. Это была абстракция. Расчеты, касающихся «существования человека вне его естественных пределов», в том числе, посмертного. Понимаешь, о чем я?
Нет, не понимаю.
— Первый образец Внутреннего Покоя был создан Симоном двадцать лет назад. При его устроении принимались во внимание самые странные факторы — такие как запах и местоположение «последних вещей». Это хранилище души, Бурах. Самое главное условие — Внутренний Покой должен располагаться внутри рукотворного здания. Непременно созданного человеком. Отсюда трепетное отношение этой семьи к архитектуре. Я бегло просмотрел записи Симона, Каины оказали мне великую честь, любезно позволив заглянуть в его архив. Мне ясно одно: Внутренний Покой существует не в виде теории, а в виде действующей модели. Он позволяет сохранять Память и поддерживать постоянный эффект присутствия ушедшего.
— Что? Это не шутка?
— Увы, нет. Концентрация этого эффекта настолько сильна, что люди, достигающие Внутреннего Покоя, легко могут общаться с ушедшим, как если бы он только что отлучился из помещения и может обмениваться с входящими репликами через тонкую стенку. И это только ранние прототипы. Кто знает… Возможно, в этом городе существуют здания, позволяющие вернуть человека из мёртвых. Я уверен, Многогранник был именно таким местом. Возможно, весь город — это действующий Внутренний Покой. Мы уже никогда не узнаем.
— Какое отношение это имеет ко смерти Георгия и Виктора?
— В последние дни вся семья вела себя странно. Они будто готовились к переезду, приводили в порядок дела. В наших разговорах всë чаще звучало что-то фаталистическое, прощальное. В последние дни Судья заперся в покоях брата, и никого не принимал. Мне удалось добиться аудиенции… Когда я последний раз разговаривал с Судьёй, мне показалось, что передо мной стоит совсем другой человек. Я разговаривал с Симоном Каиным.
— Но это же невозможно!
Бакалавр кивает.
— Невозможно. Это поразительная семья, я говорил тебе. Симон объяснил мне, что память об умершем человеке живет настолько полно и долго, насколько чутко и тщательно вспоминают его близкие. За этими банальными словами кроется великий смысл. Согласно местным поверьям человека начинают забывать тут же, как только его душа покидает тело. И только постоянное, ежеминутное ментальное усилие, требующее поистине нечеловеческого напряжения, самой тщательной концентрации внимания, памяти и воображения, позволяет удержать ушедшего среди живых — так, как если бы он еще был с нами. Георгий пожертвовал всем, ради сохранения великой души своего брата. Собственным телом. Рассудком. Насколько я понял, он собирался перенести душу Симона в Многогранник, где она сияла бы вечным светом, храня этот город. С разрушением Башни сердца Георгия и Виктора остановились. Я лично констатировал смерть.
Я хочу списать это на пьяный бред, но какая-то мысль — или воспоминание — тревожит меня. Я вспоминаю Ласку, её бледное измученное лицо.
Ласка вот-вот разойдётся на ниточки
Разве не этим она занималась на кладбище? Общалась с мёртвыми? Это требовало огромных сил, и когда мёртвых в городе стало больше, чем живых, Ласка начала… Что? Иссякать? Рассыпаться? Правильное ли это слово? Мертвые разрывали её душу на части. Я видел это своими глазами.
…То, что говорит Бакалавр — правда?
— Это звучит дико, ойнон. Мы точно провели эти две недели в одном и том же городе?
Подумать только. Сохранение человеческой души после смерти. Невозможно.
Невозможно?
— Увы, Бурах, в одном. Где величие человеческой мысли соседствует с дикими первобытными верованиями. Это невозможное место, утопия. Я так до конца и не смог понять этот город. Как, впрочем, и ты.
Данковский в два глотка допивает кофе, кладëт деньги на стойку.
— В «Танатике» мы боролись за жизнь. За право на жизнь. За то, чтобы жизнь была возможна. За то, чтобы смерть никогда не говорила жизни — veto! Вот что у нас отобрали. Эта Башня… Впрочем, о чём теперь говорить. Её больше нет. Значит, нет и надежды.
Бакалавр поднимается на ноги.
— Мне пора собираться в дорогу. Уеду на первом же поезде.
С верхних ступенек раздается громкий возглас.
— Кого я вижу! Бакалавр Данковский! Вернулся-таки?
При звуках этого голоса бакалавр как будто съëживается и медленно оборачивается.
По лестнице спускается Андрей Стаматин. Так вот с кем они пили… Ну, всë верно. С кем ещë оплакивать невозможную башню, как не с одним из еë создателей?
— О, и Бурах здесь. У вас врачебный консилиум?
Андрей приземляется между нами, хлопает бакалавра по плечу, отчего тот падает обратно, чуть не достав лбом до стойки. Стаматин оборачивается ко мне.
— Бурах. Выпей со мной.
— Не могу. Дела ждут.
— Подождут ещё твои дела. Ты моего брата с того света вытащил.
— Разве? Вчера его навещал, вроде был жив и здоров.
Андрей машет рукой, не слушая меня.
— Уважаемый! Стакан моего друга должен быть полон до краëв!
Появляется бармен, ставит передо мной стакан с твириновым пойлом.
Шудхэр.
— Я не могу сейчас. На дежурство заступаю.
— Да? А по-моему, ты лукавишь. Этот, — Стаматин трясëт Данковского за плечи, — как раз шëл тебя сменить. Вот ему я как раз больше не налью. Он ещё студентом пить не умел, сейчас так и подавно.
— Вы знакомы?
— Да, в столичном меде учились. Вот этот умник учился. Я-то больше пил, играл да девок щупал. И с ножиком забавлялся. Эх, были времена! Выпьем, Бурах.
Делаю глоток.
Крепко.
— Меня правда ждут дела.
— Ну нет, дорогой. Я тебе жизнью брата обязан. Что снëс ты эту Химеру проклятую. Выпьем!
Что?
— Разве это не ваше величайшее творение? Тебе впору морду мне набить за такое.
— Я б набил, если б эта Башня брату всю душу не выела. Выгорел Петруха после неë, ничего с тех пор не построил. Говорит, второй такой уже не будет. Утопил себя в бутылке. Я бы увëз его, так Башня не пускала. Говорил, видеть еë хочет постоянно. Жизни без неë не представлял.
Андрей вздыхает, резко поднимается, потирая руки.
— Ничего… Ничего теперь здесь не держит. Распродам всë барахло, да уеду с братом к чëрту на кулички. Клинику ему найду хорошую. Глядишь, ещë полетаем. Ты нам, Бурах, поводок перерезал, петлю с шеи снял, за что от меня тебе поклон и вечная благодарность. По гроб жизни обязан. Трезвым ты от меня сегодня не уйдëшь, это я тебе обещаю. Праздник у нас сегодня! Языческий праздник жизни!
На Данковского жалко смотреть. Ясно, почему он в кабак не хотел. Искал с кем разделить горе, а вместо этого нашëл «языческий праздник жизни». Теперь понятно.
Бакалавр поднимается. Кажется, Андрей полностью утратил к нему интерес.
— Я пойду, Бурах. В самом деле. Рубина нужно сменить. Закончить дело.
Жму протянутую руку.
— Я рад знакомству с тобой, ойнон. Если бы не обстоятельства, мы могли бы стать друзьями.