— А что кушает твоя куколка?
Надеюсь, не человеческую плоть. Хотя в этом городе у детей странные игры, ничего нельзя исключать.
— Травки кушает. Твирь, савьюр. Она мне их искать помогает, я сама не могу.
Значит, волшебная куколка.
Хочу потрепать Мишку по голове, да боюсь, она отпрыгнет от меня на полметра.
— Ты почему домой не идёшь? Чужих боишься?
Молчит. Насупилась.
— Там Спичка сейчас, кашеварит. Из травки тинктуры делает. Ты, если хочешь, возвращайся домой.
Отвернулась, гладит куколку, посматривает на меня краем глаза.
— Я постараюсь к вечеру одеял принести, подушек. Или Спичке поручу. Найдем место всех вас разместить, пока получше ничего не придумаю. Хватит тебе спать на голых досках. Устроим тебе место, твой собственный уголок. Помнишь, у меня закуток такой есть, от входа направо? Я оттуда весь мусор выгребу, и устроим тебе комнатку.
Не отвечает. Но я вижу, что прислушивается.
— Хочешь, сделаешь там себе гнездо. Мягкое. С занавесками. И светильник поставим, как у ребят в скорлупе.
Молчит.
— Ладно. Я не буду тебя беспокоить. Надумаешь — приходи. Только если придёшь, я тебя уже в вагон не отпущу. Будешь моей «примерно дочкой». Помнишь, ты мне говорила?
Я уже не жду ответа, когда слышу тихое:
— …Помню.
Не хочу спугнуть. Выбираюсь из мишкиного вагончика. Пусть подумает.
Шудхэр.
Вот ведь ввязался.
Уже обзавёлся детьми, учениками.
Возглавил Уклад, сам того не желая.
Быстро меня родной город связал, по рукам и ногам.
А вот Аглаю здесь ничего не держит. Глупо думать, что могло получиться по-другому.
Степь расступается, ведёт меня к Шэхэну. Я чувствую, как испаряется влага на моём лице. Высокое, осеннее небо, но так по-летнему тепло. Шуршит сухая трава, стрекочут кузнечики.
Я должен отпустить.
В самом-то деле.
Придумал себе невесть что…
Нет у нас ничего общего. Нет и быть не может.
А то, что было в Соборе — так, морок. Наваждение.
Это были безумные дни. И я смертельно устал.
Если бы мне не нужно было куда-то идти, я лёг бы прямо сейчас на пожелтевшую траву и проспал бы до вечера. Но меня толкают вперёд тревожные сны и смутные предчувствия. Мой путь ещё не закончен.
После смерти отосплюсь.
Передо мной высится каменная арка, напоминающая две бычьих морды. Уже отсюда я вижу, что в Укладе что-то не так. Слышу издалека причитания и разговоры. Будто кто-то сунул палку в муравейник, и растревожил весь рой.
Тая?!
Вижу хатангэ, столпившихся у высокой юрты, украшенной цветными коврами и резными деревянными украшениями. Воистину, королевское жилище. И как быстро построено.
Трогаю одну из женщин за плечо.
— Что случилось, хэтэй? Отчего столько шума?
Она поднимает на меня испуганные красные глаза.
— Матерь Настоятельница, радость нашего народа, заболела!
Что, Песчанка?!
— Пропустите меня к ней. Немедленно!
Хатангэ расступаются передо мной, растерянно перешёптываясь, а я ощупываю карманы. Шудхэр. Я не взял с собой ничего, пришёл налегке. В берлоге остались ящики с панацеей, в моём удхаре лежали иммуники и даже какие-то просроченные антибиотики. А у меня с собой нет ничего, даже самой слабой тинктуры. Бежать обратно, пока ещё не поздно?
Вижу Таю. Лежит в полумраке, спрятавшись от яркого солнца, бьющего через резной шанырак. Скрючилась среди подушек и пёстрых покрывал, одни волосы торчат. При виде меня поднимает голову. Я вижу, как её бьет озноб, а лоб покрылся испариной.
— Мэдэнэгши, ты пришёл! Больно…
Ощупываю лоб, щёки, измеряю пульс. Странно.
Это не Песчанка.
— Где именно болит?
Тая стонет.
— Болит очень живот…
Осеклась, смотрит на меня испуганными глазами.
— Ты же не будешь меня резать, правда?
Не буду. Наверное. Сейчас разберёмся. Легонько нажимаю со стороны аппендикса.
— Так больно?
Тая мотает головой, показывает в район кишечника.
— Тут болит. И тут. И лизык.
— Лизык?
Она высовывает язык. Неестественно красный, сухой. Это что ещё за новости…
— Я леденцы лизала, мне из города принесли.
— И сколько же леденцов вы съели, Ваше Величество?
— Все.
А. Ну это многое объясняет.
— А что ещё ты вчера ела?
Тая приподнимается, начинает загибать пальцы:
— Я вчера ела леденцы, и талх, и урмэ, и саламат, и ещё курут, и хлеб с маслом, и молоко, и ещё талх… А утром ничего не ела. Боли-ит…
Если б я за один вечер съел столько жирного, сладкого и солёного, у меня тоже сейчас болел бы живот. А тут пятилетний ребёнок, дорвавшийся до лакомств.
Пускай и очень важный, но всё равно ребёнок.
— Резать я тебя не буду. А вот кушать сможешь только завтра. И то немножко. Кушай сухарики и пей воду, кипячёную.
У Таи дрожит нижняя губа, но она мужественно держится.
— А леденцы?
— А леденцы можно будет через два дня. И тоже понемножку. Чтобы надольше хватило.
Чтобы как-то её подбодрить, достаю из нагрудного кармана узелок от Ноткина.
— Я принёс тебе шарики.
Тая шмыгает носом и выбирается из горы подушек. Нетерпеливо теребит узелок, разноцветные стеклянные и мраморные шарики подпрыгивают, раскатываются по накрытому циновками полу, разбрасывая вокруг брызги солнечных зайчиков. От такого разнообразия даже у меня рябит в глазах.
— А теперь у меня и маморных шариков больше всех, — угрюмо заключает Тая, собирая обратно в узелок своё богатство.
— Рад, что сумел угодить. Главное помни: сегодня ничего есть нельзя. Только пить. И завтра кушай только сухой хлеб и пей чистую воду.
Я разворачиваюсь, чтобы уйти.
— Мэдэнэгши.
— Да, баярлаа?
Тая вытирает нос рукавом. Совсем, как Спичка.
— Уведи своего друга в город. Пожалуйста. Она страшная.
Я вижу Аглаю, сидящую на траве, на самой границе Шэхэна со степью. Все обходят её по большому-большому кругу, будто вокруг неё образовалось кольцо выжженной дотла земли. Аглая, кажется, этого совсем не замечает. Она заинтересованно наблюдает за жизнью Уклада, задумчиво отрывает кусочки хлеба от буханки и по одному кладёт в рот. Увидев меня, стряхивает крошки с коленей, улыбается одними уголками губ. Так улыбается только правительственный инквизитор Аглая Лилич. Застёгнута на все пуговицы, как всегда, только причёска немного растрепалась.
— Бурах.
Присаживаюсь около неё. Рядом на земле лежит простая холщовая сумка, на расстеленном носовом платке — остатки хлеба и бутылка молока.
Похоронная еда. Интересно, знает ли она об этой местной традиции?
— Откуда припасы?
Улыбается, достаёт из волос чёрную блестящую шпильку.
— Обменяла. Оказывается, большая редкость в ваших местах. Не знала.
Оттого и волосы в беспорядке. Ясно.
— Я пришёл, как только смог. Меня очень хотели напоить до беспамятства, но я не дался… Неважно. Скажи, ты чем так Таю напугала? Местные от тебя шарахаются.
— Сказала этому несносному ребенку не есть столько сладкого. Иначе живот заболит. Естественно, живот заболел. Теперь все вокруг считают меня какой-то злой колдуньей, насылающей порчу. Ничего, мне не привыкать.
Молчание провисает между нами. В сердце Уклада она кажется чем-то лишним, чужеродным. Может, это было не очень хорошей идеей — вести её сюда?
Аглая бросает взгляд на Шэхэн.
— Знаете, а ведь отчёты не врут. Уклад действует как единое существо. Я наблюдала за этими людьми целый день. Они общаются совершенно не используя слов в привычном нам смысле. Не обращаются друг к другу по именам, обычно привлекают внимание окликом или жестом. С быками они разговаривают гораздо больше, чем друг с другом. У них, мне кажется, есть целый отдельный язык для общения с животными. Такие интересные звуковые конструкции, немного тяжеловесные, но это, видимо, от того, что архаика.
— Да, я тоже что-то такое помню…